Солдаты едва удостаивают меня взгляда. Нарядная одежда, должно быть, делает меня похожим на придворного.
Утонченный субъект поднимается по лестнице вприпрыж ку — он облачен в элегантный плащ, на голове роскошная шляпа. На вид ему лет тридцать.
Он оборачивается к конюху:
— Его преосвященство будет очень признателен за горячую воду до обеда. — Тон требовательный и капризный.
Усатый кивает с глупейшим выражением на лице, оставляет в покое карету и бросается вверх по лестнице.
Тут приближаюсь я:
— Обслуживание на таких станциях постоянно дает повод желать лучшего.
Удар застает его врасплох — ему остается только кивнуть:
— Это действительно из рук вон…
— Человек такого ранга…
Он не рискует поднимать на меня взгляд — благожелательный вид обезоруживает его.
— После всех этих превратностей дороги, в его возрасте… И со всеми этими тревожными мыслями…
Он решает отреагировать, маленькие серые глазки смотрят на меня сверху вниз.
— Вы, случайно, не из тех же краев, что и его преосвященство?
— Нет, господин, я по происхождению немец.
— Ах. — Выражение лица человека, открывшего глубочайшую тайну. — Я Феличе Фильюччи, секретарь его преосвященства.
— Тициан, как и живописец. — Легкое обоюдное расшаркивание. — Вы направляетесь в Рим, как я понимаю.
— Действительно. Мы уезжаем завтра утром.
— Трудные времена…
— Вы правы. Папа…
Какое-то мгновение мы молча стоим потупив глаза, словно погруженные в глубочайшую теологическую дискуссию я знаю, что он хочет попрощаться, но не даю ему такой возможности:
— Если я смогу что-нибудь сделать для его преосвященства, не стесняйтесь — только попросите.
— Очень любезно с вашей стороны… Конечно же… Но сейчас вы должны извинить меня — мне надо удостовериться, что все в порядке.
Он смущенно прощается.
* * *
Льет как из ведра, но мне страшно хочется выкурить сигару. Укрывшись под навесом, я глотаю дым, презрев непогоду. Пса и след простыл. Только сверкают кошачьи глаза перед тем, как исчезнуть за решеткой.
Я буду методично крестить нужных людей, из которых может сформироваться ядро настоящей секты. Инквизиторы обожают секты — о них можно бесконечно травить байки, им можно приписать все, что угодно: народное недовольство, чуму, проституцию, бесплодие чьей-то жены… Мне понадобятся апостолы, которые будут разгуливать по этим местам и крестить, как это было принято у старины Матиса. У меня уже есть несколько человек на примете, несколько жителей Феррары, но надо идти дальше: в Модену, Болонью, Флоренцию. Потом, еще есть Романья. Кажется, жители этих земель — самые беспокойные из всех подданных папы. Просто необходимо еще больше расширить круг интересов. Ересь и восстание, а что еще?
Зажимаю сигару в зубах и складываю руки за спиной. Дрожь немедленно сообщает мне, что лучше все же вернуться. Я не могу позволить себе заболеть.
В комнате еще не потушен камин, кто-то ворошит угли кочергой — темный силуэт, сидящий ко мне спиной на одном из деревянных стульев гостиной. Фланелевая ночная рубашка до пят внушительных объемов, а на тонзуре — пурпурная шапочка.
Он немного оборачивается, обнаружив мое присутствие.
Спешу успокоить его:
— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, это всего лишь одинокая прогулка страдающего бессонницей.
Необычный звук—что-то среднее между мычанием и вздохом, круглые глаза глубоко запали в морщинах щек.
— Тогда нас двое, сын мой.
— Могу ли я чем-то быть вам полезен?
— Я пытался заставить этот огонь разгореться вновь, чтобы прочесть несколько строк.
Я подхожу ближе, беру мехи и принимаюсь раздувать угли.
— Бессонница — страшная штука.
— Можно вновь и вновь повторять это. Но после шестидесяти не стоит так часто жаловаться. Нужно лишь смиренно принимать все, что ниспошлет тебе Господь. Мы должны возблагодарить Его за то, что наши глаза пока еще могут читать, чтобы немного скоротать ночные часы.
Огонь начинает вновь потрескивать, кардинал дель Монте поднимает с пола раскрытую книгу. В исходящем от камина свете я умудряюсь рассмотреть название и не скрываю своего удивления:
— Вы читаете Везалия?
В ответ смущенное бормотание:
— Всемилостивый Бог простит любопытство старика, у которого не осталось иных удовольствий, нежели следить за всем причудливым и необычным в течениях человеческой мысли.
— Я тоже читал эту книгу. Действительно, очень необычно так обращаться с трупами, но после прочтения этой книги остается необычайное восхищение величием Бога и совершенством всех Его творений, вы не находите? Если бы больше люлей удовлетворяло свое любопытство так же, как и вы, можно было бы избежать многих досадных недоразумений, например, видения зла там, где нет ни малейшего его следа.
Он взирает на меня с угрюмым видом, похожий на старого добродушного медведя, свернувшегося клубочком на своем стуле.
— Значит, вы тоже прочли ее? Но что вы имеете в виду, когда говорите о досадных недоразумениях?
Я испытываю судьбу:
— Столько ревностных христиан в наши дни подвергаются опасности тюремного заключения за свое желание обновить Римско-католическую церковь, влить в нее свежую кровь. В них тыкают пальцами, как в членов опасных сект, как в алхимиков, волшебников, распространителей чумы. С ним обращаются, как с врагами церкви, лютеранами, хотя они никогда не подвергали сомнению незыблемость власти папы и правоту теологов. Если хоть кто-то уделял бы им сотую часть того внимания, которое только что продемонстрировали вы, думаю, их не трудно было бы отличить от еретиков и схизматиков с той стороны Альп.
Дель Монте удостаивает меня отеческого взгляда:
— Сын мой, сейчас, перед этим камином, мы с тобой — просто двое страдающих бессонницей. Завтра утром я вновь стану кардиналом, епископом Палестины, и не смогу позволить себе подобной либеральности. Трудно сочетать высокий пост и заботу обо всей пастве с ответственностью за отдельную заблудшую овцу, сбившуюся с пути из-за собственного интеллекта, дурных книг и нечестивых мыслей.
Решаю идти до конца:
— Я боюсь распространения страха перед трибуналами, боюсь, как бы он не убил духа новаторства, когда всех ровняют под одну гребенку…
Глаза кардинала сужаются.
— Вы имеете в виду нечто конкретное, не так ли?
— Вы правы. Не знаю, будет ли мне позволено говорить об этом с вашим преосвященством, но поздний час и возможность говорить с вами наедине позволяют мне набраться храбрости и сказать несколько слов об одном деле, уже давно волнующем меня и касающемся одного из ваших сограждан.
