безвинно пострадавших. Конечно, он понимал всю опасность ситуации, получая «билет» в Сочи, где любил исцелять недуги Сталин, но не дрогнул, не подумал заикнуться об отказе. Это в нынешние времена ссылаются на болезни, на климат, на семейные обстоятельства, а тогда…
С каким чувством он жаждал возможной встречи с диктатором?…
Не смею даже думать.
А она произошла раньше, чем он полагал.
Постигнув науку предугадывать возможные удары судьбы и неприятности, Егорушкин выработал интуицию, которая берегла его, спасая, казалось бы, в безвыходных ситуациях, помогала чуять, откуда дует ветер беды, и он успевал уберечься. Ожидаемая стрела, переиначил он древнего поэта, нежнее жалит. А то, чем занимался, бескомпромиссно организуя борьбу с преступностью, было не увлекательной игрой или азартным приключением. Это оказалось жестокой борьбой, когда за ошибки и просчёты приходилось платить многим, а то и жизнью, ибо на карту поставлена честь мундира государева ока.
Это случилось в один из приездов Сталина на отдых. В нескольких метрах от себя Николай увидел его не на стене, хмурящегося с портрета, а живым и впервые испытал, как за секунды мокрым становится китель на спине и под мышками, как не хватает воздуха и останавливается сердце. Именно от него, от постыдного, презренного животного страха он, здоровый, сильный, молодой мужик почти двухметрового роста, приучившийся владеть собой в любых ситуациях, теперь ничего не мог поделать и стыл безмолвной глыбой.
Генералиссимус пренебрёг грозной формой, которой блистал на приёмах и парадах. Он лениво вышагивал в светлой фуражке, пиджаке и штанах, попросту заправленных в чёрные лайковые сапожки. Кому-то кивал, зорко из-под бровей кося жёлтым тигриным глазом, дымил трубкой. Поравнявшись с ним, Сталин вроде что-то сказал, прожёг его взглядом. Кажется, даже спросил. Но Егорушкин онемел. И тогда вождь поднял голову и ткнул трубкой в его грудь:
– Этот и есть новенький? – оживил его уши скрипучий грузинский акцент. – Не частенько их здесь меняют? Что скажешь, Лаврентий?
Колобком подкатил толстяк в шляпе и очках на горбатом носу:
– Язык проглотил? – А вождю гаркнул: – Не доверяют!
– Разберись, Лаврентий, – лениво зашагал вождь дальше.
– Проверю, – кивнул толстяк.
Процессия миновала, а Николай ещё долго стоял не шевелясь, не мог прийти в себя, корил за минутную слабость.
Но до позднего вечера ничего не произошло. Тревожная тишина висела в пустых кабинетах прокуратуры. Николай дежурил у телефона. Не единого звонка. Не заметил, как городом завладела чёрная южная ночь. Вся страна знала – вождь по ночам не спал. Любого политического лидера, командарма, директора крупного завода, известного хозяйственника внезапно мог вызвать к себе Хозяин. И попробуй зевни! Неважно, на отдыхе он или в Кремле. Хозяин никогда не спит, он на страже, всё видит и всё слышит.
Забежал в прокуратуру младший брат Владимир, накануне переехавший к нему с матерью, обомлел от его бледного лица, расспросил и выставил бутылку водки на стол:
– Хлопни стаканчик! Нельзя так переживать. Белый весь!
Николай опрокинул стакан, второй. Не брало…
А спустя несколько дней стал замечать прокурор за спиной «топтуна», наглого до того, что не прятал морды. С неделю терпел шпиона, а потом взыграла свободолюбивая натура: не думая о последствиях, преподнёс урок наглецу. Заманил его в тёмный подъезд и едва не задавил богатырскими лапами, шарахнув башкой о стену для пущего страха, а нагрянувшему разбираться энкеведешному начальнику жёстко наказал, чтобы смышлёного следующий раз выбирал, а этого недотёпу он принял за урку-разбойника, ну и проучил его волжским приёмчиком, а мог бы ненароком совсем на тот свет отправить. На том и успокоилось на время.
Тайком делясь с Владимиром о случившемся, Николай посетовал: издавна повелось: творя беззакония, ищейки не терпели за собой прокурорского глаза. Отторжение это было взаимным. Коварные умудрялись и в прокуратуру своих притирать, те вынюхивали, сдавали зазевавшихся говорливых – тогда доносчиков кишмя кишело, сосед опасался соседа. Честные люди прятали души, народ превращался в покорное стадо.
Однако, когда творилось такое зло, – тревожились на самом верху злодеи – как бы не взбунтовался народ, не опрокинул, как не раз бывало на Руси. За народ всту́пится армия, где полно талантливых вольнодумцев, бежали же за границу отчаявшиеся служивые, оттуда голос возмущения подавали?… Вон, Раскольников какое письмо «отцу родному» посмел накатать!.. Не побоялся. Да и не он один.
Но грянула война, и беда нависла над страной. Поняли люди, что чужая гадина опаснее собственной. Сначала с ней покончить надо.
А победили, зализали раны, – канули вроде и те времена. К тому же, объявив «врагами народа» своих же бывших сотоварищей, поставил их к стенке башковитый Никита и сам взошёл на трон.
Известный демократ, всю жизнь прокуковавший за границей и уцелевший при культе, тут же пропел про грянувшую оттепель.
Егорушкин в ту пору прокурорствовал в Курской области и, проведя проверку в колхозе-миллионере, выявил массу грубейших нарушений законности, возбудив уголовное дело на председателя колхоза. Вздохнули облегчённо колхозники, в прокуратуру один за другим полетели их запоздалые сигналы о злоупотреблениях председателя. Тот, опасаясь угодить в тюгулёвку, помчался жаловаться в Кремль: знаком был лично с Хрущёвым. Правитель прислал в область зятя. Аджубей разобрался: материалами проверки пренебрёг, уголовное дело читать не стал, с прокурором встретиться не пожелал, а уж колхозников видеть – подавно. Но накатал скверную статейку, прихлопнув прокурора газетой, как муху. Тогда это входило в моду.
Никита скомандовал убрать прокурора, и повис дамоклов меч над головой строптивого правдоискателя. Дело тем бы и кончилось, но всерьёз взбунтовался народ. Правитель потеребил Генерального прокурора. Руденко, усердно служивший и тирану, и демократу, в этот раз оказался на высоте – разобрался. Восторжествовала справедливость, однако оскорблённый до глубины души Егорушкин работать в Курске отказался наотрез – куда хотите посылайте, только не здесь!..
Вот после этого скандала он и появился в нашей области, а слава тёртого стойкого бойца и несговорчивого прокурора перегнала его, как это и бывает. Поэтому местной партийной братией коммунистов принят Николай был настороженно, за глаза окрестили они его «Бодягой», потому что с первых дней тот принялся гнать в шею проходимцев и пустословов из прокуратуры. Создавал крепкую дружину из преданных закону честных людей, а вскоре его могучий голос начал клеймить и бестолковых руководителей хозяйств, расхитителей высшего пошиба. А главное – уголовными делами достал и нерадивых партийцев, бросавшихся в райкомы за помощью. А вслед им неслось: «Не позволю разводить бодягу!» Взмокли тогда штаны у некоторых в обкоме. Крепкий орешек не боялся отыскивать «грешки» у «неприкасаемых», дотягиваться до тех, кому раньше и перечить не смели.
Мало было у Егорушкина единомышленников – обкома страшились
