раствориться успели.
– Знаток, – хмыкнул Шаламов.
– И вообще, Михалыч, – махнул рукой Вихрасов, – кончай ты этот разговор, кончай бередить мне и себе душу. Я, как девочку ту вспомню в ванне, так всего мутит, а ты по гаду философии разводишь!
– Можно было всех спасти, – огрызнулся Шаламов. – Вот я о чём.
– Но кудрявого-то дылду того с Варькой, сыщика-самоучку, ты же спас, – усмехнулся Вихрасов. – Мало тебе?
– Лаврентий Палыч – это фрукт, – улыбнулся Шаламов. – Это человек особенный. За него стоило…
К костру возвращалась, подступала остальная компания; женщины, нагулявшись с Аркадием, исстрадавшись песнями под его гитару, рассаживались у костра, заводили разговоры на свои темы; приятели стихли. Аркадий пощипывал гитару, Очаровашка и две новенькие подружки от него не отставали; симпатичная в очках, по имени Лидия, заказывая то одну, то другую песню, Светлана, которая повыше, опираясь на Курасова, тут же заводила свою сама. Шаламов с Малининым уединились, им обоим медведь уши отдавил в своё время, теперь они больше слушали, а остальные старались, подпевали…
Нет, что ни говорите, замечательно у речки перед закатом! И тишь такая, что слышно, как рыбы играют у корней деревьев, которые в речку забрались ещё в половодье и до сих пор никак выбраться не могут. И песня от костра, только зазвучав, кажется, прижимается к речке, стелется над её лёгкой волной, убегает в неведомую даль. Вот до лодочки тёмной, что на стрежне припозднилась с одиноким рыбачком, достала, долетела, и рыбачок, услышав, обернулся несколько раз, помахал рукой, крикнув что-то, видно, понравилось ему, как поют…
А это Очаровашка, перебив остальных, завладев общим вниманием, вместе с Аркадием выводила:
Возьмёмся за руки, друзья,
Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть
Поодиночке…
– Хочется жить, жить хочется, ребята!
– Что, Михалыч? Что сказал? – не расслышал Ковшов, слегка толкнув приятеля, притиснулся к нему.
– Разбежимся, разъедемся все, – буркнул тот, – когда соберёмся ещё?
– Соберёмся, – потянулся в неге, закинув руки за голову, размечтавшись, Малинин. – Какие наши годы!
Из дневника Ковшова Д.П
Мало кто об этом знал. А кто знал, не распространялся и не радовался. Понимали: тяжёлым это известие было для Игорушкина.
Свердлина Владимира Кузьмича, преподавателя школы милиции, арестовали в Москве, обвинив в особо тяжких государственных преступлениях. Приезжал из столицы следователь, допрашивал институтских, к Пановой забегал, пытал, как да что, чем отличался. Вызывали потом Панову и в суд. Там допрашивали. Осудили его. Судил военный трибунал. Отбыв в лагерях около десяти лет, Свердлин там и остался жить. А Майя так замуж и не вышла.
Николая Петровича мы хоронили в тот день, когда сильно штормило. Галицкий, новый прокурор области, по какой-то причине отсутствовал, поэтому похоронами занимался я под холодным свистящим ветрищем и проливным дождём. Неистовствовала природа.
Анна Константиновна после похорон слегла, скоро не стало и её. В опустевшей квартире коротала Майя с удивительно мудрым созданием, котом по прозвищу Кузьма. Но злой рок, настигший семью, уже не отставал. Сердечная тоска обрекла Майю на жестокую болезнь. Я переговаривался с ней по телефону, она делилась надеждами на выздоровление, боролась с напастью до последнего, но в голосе её всё больше звучали отрешение от земного и усталость. Гордая и красивая женщина не признавалась и близким в том, о чём сама уже догадывалась…
Так подлость ничтожества сжила со света всех, кто был рядом с Игорушкиным.
Кузьма дико горевал по хозяйке, переехавший из Нижнего Новгорода брат Майи – Пётр Николаевич, с которым я подружился, грустно улыбаясь, рассказывал мне о бедном Кузьме, который засыпал только на столе рядом с фотографией своей любимицы. Инженер «почтового ящика», занимавшийся космическими кораблями до ухода на пенсию, Пётр Николаевич никогда не интересовался писаниной, а тут вдруг накатал прекрасную детскую книжку о Кузьме и его хозяйке. Книжку взахлёб читали многие её знакомые, она появилась в печати, а затем и в Интернете, но это уже другая история…
А я лишь вспомню Николая Петровича – в сознании тот день, когда в безоблачном голубом небе сияло ласковое солнышко, и мы с Малининым последний раз перед операцией навестили его в больнице. Николай Петрович светился от радости, наслаждался теплом и вышел к нам в синем больничном халате на одну майку.
– Будем жить, друзья, – обнял он нас обоих, – а за меня не волнуйтесь. Всё прекрасно. Будем жить!
Обращение автора к читателю
Feci quod potui, faciant melora potentes – «Я сделал всё, что мог, кто может, пусть сделает лучше». Так римские консулы заключали отчётную речь, передавая полномочия преемнику…
Кто знал его, как я, согласится – это был замечательный человек.
Трафаретные эпитеты и льстивые фразы неуместны, и я постараюсь рассказать, каким он был в действительности за пределами сухих служебных аттестационных характеристик, помпезных совещаний, чиновничьего этикета.
Старший сын председателя комитета бедноты Шлёп-Умёта, захолустной деревушки Саратовской губернии, при загадочных и трагических обстоятельствах рано ушедшего из жизни, Николай, едва окончив школу сельских учителей, выклянчив благословение матери, оставил её с двумя младшими братишками, пустился пешком в город поступать в юристы, почти без гроша в кармане и надеясь только на себя. Видимо, юноша уже тогда поставил перед собой задачу разгадать тайну смерти отца и добиться справедливости. Уж больно угрюмо отнекивались на его расспросы редкие свидетели-старожилы, пряча глаза в землю. Не остановили его и слёзы Аннушки, учившейся с ним и ставшей впоследствии его верной спутницей на тяжких жизненных дорогах, по которым гоняла жестокая прокурорская судьба.
Закончив академию в последние месяцы войны, он был направлен работать в одну из неспокойных кавказских областей, где быстро зарекомендовал себя с профессиональной стороны и через несколько лет оказался… прокурором в курортном городке Сочи! Конечно, к этому времени он повидал и пережил многое. Особенно страшными были 1937–1939 годы. Главный экзекутор страны прокурор Союза ССР Вышинский с подручными палачами расправился с тысячами политических противников и, сгубив видных военачальников, предал расстрелу как «врагов народа» первого прокурора Союза ССР Ивана Акулова, прокурора республики Владимира Антонова-Овсеенко, наркома юстиции СССР Николая Крыленко, а после незаслуженных оскорблений была арестована и приговорена к высшей мере пролетарского возмездия и. о. прокурора России Фаина Ефимовна Нюрина.
В целом же по стране из 44 прокуроров республик, краёв и областей к высшей мере наказания были привлечены 23 человека[84].
Знал ли об этом прокурор Егорушкин?
О фактах, конечно, знал. О правде происходящего не мог не догадываться, ведь наслышан был об истинных достоинствах и качествах оболганных и
