На него упала новая тень, и, увертываясь, он понял, чтоопоздал: если это утюг, или тостер, или еще какая-нибудь хозяйственнаяштуковина, она раздробит ему череп. А если что-нибудь потяжелее, от негоостанется только мокрое пятно на асфальте.
Падающий предмет ударился об его руку, не причинив нималейшей боли, отскочил и лег на асфальт у его ног. Он поглядел на него сначалас удивлением, а потом с нарастающим ощущением чуда.
— Мать твою, — сказал он.
Салл нагнулся и поднял бейсбольную перчатку, которая упала снеба, сразу узнав ее даже после стольких лет: глубокая бороздка вдольпоследнего пальца и смешные узелки на сыромятных ремешках были неповторимы, какотпечатки пальцев. Он поглядел туда, где Бобби печатными буквами вывел своеимя. Оно было там, но буквы казались свежее, чем следовало бы, а кожа в томместе выглядела потертой, и блеклой, и поцарапанной, словно там писались другиеимена, а потом стирались.
Запах перчатки совсем близко от его лица был и пьянящим, инеотразимым. Салл надел ее на руку, и что-то зашуршало под его мизинцем — листбумаги, засунутый туда. Он не обратил на него внимания. А прижал перчатку клицу, закрыл глаза и глубоко вдохнул. Кожа, и смазочный жир, и пот, и трава. Вних каждое лето — все до единого. Лето 1960-го, например, когда он вернулсяпосле своей недели в лагере — и все переменилось: Бобби мрачный, Кэрол какая-тодалекая и бледно-задумчивая (во всяком случае, некоторое время), а клевыйстарикан, который жил на третьем этаже над Бобби — Тед, — уехал. Всепеременилось.., но все равно было лето, ему все равно было одиннадцать, и все по-прежнемуказалось…
— Вечным, — пробормотал он в перчатку и снова глубоковдохнул ее ароматы, а поблизости о крышу хлебного фургона разбился стеклянныйящик с бабочками, и стоп-сигнал вонзился, дрожа, в полосу торможения, точнометко брошенное копье. Салл вспомнил свой бо-ло и черные кеды, и вкус драже изпистолетика, когда шарик ударялся о небо и отлетал на язык; он вспомнилощущение от бейсбольной маски, когда она прилегала к лицу так, как требовалось,и “хиша-хиша-хиша” разбрызгивателей вдоль Броуд-стрит, и как бесилась миссисКонлан, когда ты оказывался слишком близко к ее драгоценным цветам, и миссисГодлоу в “Эшеровском Ампире”, которая требовала предъявить метрику, если ейказалось, что тебе никак не может быть меньше двенадцати, раз ты такой высокий,и афишу с Брижит Бардо (если она — мусор, так я бы пошел в мусорщики),завернутой в полотенце, и игры с пистолетами и в “Карьеры”, и пасовки, игромкое “пук!” ладонями на задней парте в четвертом классе на уроках миссисСуитсер, и…
— Эй, американ!
Только сказала она “амеликан”, и Салл понял, кого он увидит,когда поднимет голову о г перчатки модели Алвина Дарка, перчатки Бобби.Старенькая мамасан стояла между верховой ракетой, которую сокрушил морозильник(из его разбитой дверцы высыпались брикеты замороженного мяса) и “субару”, изкрыши которого торчал металлический фламинго, предназначенный для украшениягазонов. Старенькая мамасан в зеленых штанах, оранжевой кофте и красных туфлях,старенькая мамасан, яркая, как вывеска бара в аду.
— Эй, американ, ходи меня, я спасай. — И она протянула кнему руки.
Салл пошел к ней под грохочущим градом валящихсятелевизоров, и домашних бассейнов, и блоков сигарет, и туфель на высокомкаблуке, и под огромной-преогромной сушилкой для волос и телефоном-автоматом,который, ударившись, изрыгнул фонтан четвертаков. Он шел к ней, испытываяоблегчение, то облегчение, которое испытываешь, возвращаясь домой.
— Я спасай. — Она развела руки. — Бедный мальчик, я спасай.
Салл шагнул в мертвое кольцо ее объятия, а люди вопили ибегали, и с неба сыпались всякие-превсякие американские вещи, слепя шоссе № 1 —95 к северу от Бриджпорта своим падающим сверканием. Она обняла его.
— Я спасай, — сказала она, и Салл сидел в своем “шевроле”.Всюду вокруг него на всех четырех полосах стояли замершие машины. Радио быловключено, настроено на WKND. “Плэттеры” пели “Время сумерек”, а Салл не могвздохнуть. Словно бы с неба ничего не падало и, если не считать затора, всесловно было в полном порядке, но как же так? Как же так, если на его руке всееще надета старая бейсбольная перчатка Бобби Гарфилда?
— Я спасай, — говорила старенькая мамасан. — Бедный мальчик,бедный американский мальчик, я спасай.
Салл не мог вздохнуть. Он хотел улыбнуться ей. Он хотелсказать ей, что он сожалеет, что хотя бы у некоторых из них намерения былисамые хорошие, но ему не хватало воздуха, и он очень устал. Он закрыл глаза,попытался в последний, заключительный раз поднести перчатку Бобби к лицу, впоследний, заключительный раз чуть-чуть вдохнуть этот густой летний запах, ноона была слишком тяжелой.
На следующее утро, когда Диффенбейкер в одних джинсах стоялу кухонного стола и наливал себе кофе, в кухню вошла Мэри. На ней была еетрикотажная фуфайка с “СОБСТВЕННОСТЬ ДЭНВЕРСКИХ БРОНКО” поперек груди; онадержала нью-йоркский “Пост”.
— Боюсь, у меня для тебя грустное известие, — сказала она, апотом словно бы уточнила:
— Относительно грустное.
Он настороженно обернулся к ней. О грустных известияхследует сообщать после обеда, подумал он. После обеда человек более или менееготов к грустным известиям. А прямо с утра что угодно ранит слишком больно.
— Какое?
— Тот человек, с которым ты познакомил меня вчера напохоронах вашего друга, ты же сказал, что он торгует машинами в Коннектикуте,верно?
— Верно.
— Я хотела проверить, потому что Джон Салливан не самое, тыпонимаешь, необычное и редкое…
— О чем ты, Мэри?
Она протянула газету, развернутую на середине вкладки.
— Тут сказано, это случилось, когда он возвращался домой.Мне очень жаль, милый.
Конечно, она ошиблась! Это была его первая мысль. Люди неумирают сразу после того, как ты видел их, говорил с ними — вроде бы незыблемоеправило.
Но это был он, да еще в трех экземплярах: Салл в школьнойбейсбольной форме со сдвинутой на лоб маской, Салл в полевой форме ссержантскими нашивками на рукаве и Салл в солидном костюме где-то концасемидесятых. Под тремя фото располагался заголовок, который можно найти тольков “Пост”.
ЗАТОР!
ВЬЕТНАМСКИЙ ВЕТЕРАН, КАВАЛЕР СЕРЕБРЯНОЙ ЗВЕЗДЫ УМИРАЕТ ВЗАТОРЕ НА КОННЕКТИКУТСКОМ ШОССЕ
Диффенбейкер быстро прочел заметку, ощущая тревогу, ощущая,что его предали, — чувство, которое теперь неизменно охватывало его, когда ончитал сообщение о смерти кого-то одного с ним возраста, кого-то знакомого. “Мывсе еще слишком молоды, чтобы умирать”, — всегда думал он, вполне сознаваяглупость этой мысли.
