в густом окружении памятников, крестов, стелл, молча смотрели на дорогую им могилу, где вечным сном почил человек, которого никто из них никогда не видел, но который был для них всем — отцом, учителем, другом.
Когда-то, лет двадцать тому назад, они впервые узнали о Марксе, приобщились к его великой идее и с тех пор не расставались с нею, изучали ее, пропагандировали, старались донести ее суть до сознания народа.
— Здесь лежит плоть, дорогая Лилли, — сказал Сергей Михайлович, — которая уже, конечно, сама по себе есть ничто. Вы говорите — все, но это далеко не все. После смерти человека остаются его деяния. Истина прописная, а применительно к Марксу исключительная. То, что он сделал, под силу только титану.
Плеханов слегка сжал его локоть — в знак поддержки, одобрения. Сергей Михайлович едва кивнул в ответ.
— Простите, я не это хотела сказать, — смутилась Лилли. — Вы меня не так поняли. Я вполне понимаю, что великие люди бессмертны, но я лишь удивляюсь тому, что они уходят из жизни точно так же, как все смертные...
— Тем-то они и велики, дорогая Лилли, что живут обычной человеческой жизнью, а творят на века, — сказал Плеханов.
— Говорят, что его побратим Фридрих Энгельс вот уже много лет разбирает архив Маркса, — отозвалась Лилли.
— Вам, Лилли, надо обязательно побывать у Энгельса, — промолвила Фанни Марковна.
— С радостью! — воскликнула девушка. — Надеюсь, мы пойдем вместе?
— Обязательно, — твердо пообещала Фанни.
Около получаса пробыли они у могилы Маркса. Этого было вполне достаточно, чтобы мысли их пронеслись через все взлеты и неудачи, которые испытал каждый, исповедуя идеи великого учителя.
По дороге домой Степняк пригласил всех в харчевню Джека Строу («Здесь Мавр любил посидеть с друзьями»), после чего, пешком спустившись с Хайгейтских холмов, уже через час были на Мейтленд‑парк род.
— Представьте себе, — сказал Сергей, — здесь ходил Маркс. По этой улице, по этому тротуару. Дышал этим воздухом.
— И мечтал о возвращении на родину, — добавил Плеханов.
— Судьба эмигранта... По этой улице шли к нему его друзья со всех сторон света. И наши — Герман Лопатин, Лавров...
— Улица прославленных, — сказал Аксельрод, задумчиво глядя в перспективу Мейтленд‑парк род.
Прошли еще с полверсты и остановились возле небольшого белого дома.
— Вот его дом, сорок первый, — сказал Степняк. — Здесь Маркс жил, отсюда ушел в бессмертие. Окна второго этажа — вон те три — его кабинет.
— Что там сейчас? — спросила Лилли.
— Теперь там какой-то предприниматель или коммерсант, — пояснил Степняк. — Из тех, кого Маркс клеймил. Библиотеку и часть вещей перевезли к Энгельсу.
— Правда, что Маркс очень бедствовал? — допытывалась Лилли.
— Правда. Энгельс не раз спасал его семью чуть ли не от голодной смерти.
— Откуда вам известны такие подробности, мисс Буль? — поинтересовался Плеханов.
Девушка взглянула на него.
— Знакомая рассказывала, Шарлотта Вильсон. Она социалистка, Сергей Михайлович ее знает.
— Кого только он не знает! — полушутя проговорил Плеханов. — За эти дни, Лилли, я убедился, что наш друг пользуется в Лондоне неограниченной популярностью.
— Не делая, однако, ради этого и малейшего усилия, — заметил Степняк. — Просто кокни, то есть настоящие лондонцы, любят сенсации. Одной из них был мой приезд. Приезд, как они пишут, «апостола нигилизма». Члены парламента, предприниматели, коммерсанты стремятся завязать со мной отношения. Не понимаю только, зачем им это.
— Все для той же сенсации, — сказал Плеханов. — Представьте себе рядом двух людей, предположим, лорда Гаррисона и нигилиста Степняка. Занимательно?
— Конечно.
— Первые год-два, — добавила Фанни Марковна, — у Сергея отбоя не было от этих приглашений. Что ни день, то открытка или письмо...
— И что же, везде успевали, Сергей? — спросил Плеханов.
— Когда как. Слава, как женщина, требует внимания.
...Разговаривая, непринужденно переходя от одной темы к другой, проблуждали до самого вечера. Головы гудели от впечатлений, мыслей, ощущений.
В один из дней они все же собрались — эмигранты из далекой и такой близкой отчизны. Среди них не было многих, шедших когда-то рядом, не было тех, кому более всего хотелось бы сейчас крепко пожать руки. Кто отошел навсегда, кто еще существовал — на каторге, в казематах...
Когда-то, на заре своей тревожной юности, они мечтали перестроить мир, избавить его от нищеты и гнета и отдавали во имя этого весь жар своих сердец, знания и таланты: рискуя жизнью, они бесстрашно бросились на штурм деспотизма, терпели неудачи, несли потери, но никогда не раскаивались.
Переделать мир им не удалось, их судьбой стала эмиграция. Однако и здесь, за чужими горами, реками и морями, они не утратят надежды.
— Сколько же времени мы не виделись? — задумчиво спросил Плеханов, оглядывая немногочисленных друзей. — С вами, — обратился к Чайковскому, — лет, вероятно, пятнадцать, а с вами, Петр Алекесевич, хотя и поменьше, но все же очень давно.
— Давно, — проговорил Кропоткин.
Фанни Марковна подавала чай.
— Давно, Жорж, — повторил Кропоткин. — Кажется, прошла вечность.
— Эпоха, — поправил Аксельрод.
— Действительно, эпоха, — подхватил Степняк. — Эпоха борьбы и поражений.
— Борьбы, Сергей, — заметил Плеханов. — Только борьбы. Ни для кого не является тайной, что наше революционное движение переживает кризис, но оно выходит на путь своего правильного развития. И это закономерно.
— Поражений у нас пока еще больше, чем успехов, — сказал Степняк. — Нет надобности закрывать на них глаза.
— Разумеется, дорогой Сергей, — продолжал Плеханов. — Победы и поражения — непременные компоненты борьбы. На них следует учиться.
— Об этом народ давно сложил поговорку, — поддержал Кропоткин. — Хотя и учение, скажу вам, бывает разное, приводит к разным результатам.
— От кого же это, по-вашему, зависит? — взглянул на него Плеханов.
— Что вы имеете в виду?
— Да результаты же.
— А это уж как посмотреть. Одного, например, удовлетворяет то, чего мы добились, другой ищет лучшего...
— И прибегает к старым, осужденным методам борьбы,
