года. И, как Жак напишет своему старому другу Мишелю Монори, с которым он все еще время от времени встречается, «эта долгая, долгая смерть длиной в три года не смягчает траура и на самом деле не готовит к нему»[1052].
В то же время, что и Circonfession, писался и другой текст – «Мемуары слепого», тоже очень автобиографический и отмеченный болью. Сначала задача состояла лишь в том, чтобы придумать выставку для Лувра, отобрав ряд рисунков, а потом их прокомментировать. Это предложение Деррида одновременно интересует и тревожит: у него пока нет никакого представления о том, какую «позицию» он займет. Но в июне 1989 года у Деррида случается паралич лицевого нерва, который, в частности, обездвиживает его левый глаз. Легко представить его панику. В начале июля он вынужден отменить встречу в «Кабинете рисунков» с тремя музейными работниками, которые должны помочь ему в отборе изображений.
Вот уже 13 дней я страдаю от паралича лицевого нерва вирусной природы, так называемого холодового паралича (гримаса, воспаление лицевого нерва, полностью обездвиженная левая сторона лица, неподвижный левый глаз, на который страшно смотреть в зеркало, веко больше нормально не закрывается: лишение «мановения ока», то есть того мгновения ослепления, которое позволяет зрению дышать). 5 июля эта заурядная болезнь вроде бы начинает проходить. Выздоровление подтверждается после двух недель страха… Итак, и июля я излечился (чувство обращения или перерождения, веко снова моргает, мое лицо словно бы по-прежнему преследует тень гримасы), проходит первая встреча в Лувре. В тот же вечер, когда я возвращался домой на машине, тема выставки приходит ко мне сама собой[1053].
16 июля Деррида видит сон, в котором на него надвигаются слепцы. Он все больше убежден: «Рисунок, если не рисовальщик или рисовальщица, слеп. Рисунок как таковой и в своем собственном моменте, операция рисования должна иметь некоторое отношение к ослеплению». Это убеждение станет темой выставки и сопроводительного каталога.
1989-й – год еще одного потрясения, которое сказывается на Деррида гораздо сильнее, чем можно было подумать. После агрегации по философии его сын Пьер очень быстро пишет диссертацию под руководством Луи Марена. Благодаря Дидье Франку, который только что основал философскую серию в Editions de Minuit, она тотчас выходит под названием «Уильям Оккам, единичный». Но молодой человек решил опубликовать ее под именем Пьер Альфери, взяв фамилию бабушки по материнской линии. Книга, хранящаяся в библиотеке Деррида, сопровождена веселой дарственной надписью: «Тебе, папа, кому я обязан гораздо большим, чем имя. Тебе, мама, кому я обязан гораздо большим, чем имя».
Для Пьера это не какое-то импульсивное решение. «С подросткового возраста, – объясняет он, – у меня было чувство, что фамилия Деррида на самом деле не моя, что она словно бы уже занята. Если бы я стал публиковаться под той же фамилией, у меня было бы впечатление, что я какой-то рак-отшельник. Конечно, я не был столь наивен, чтобы считать, что мне достаточно будет подписываться Пьером Альфери и никто не догадается, кто я такой. Но это все же давало мне какую-то поверхностную свободу. Я не спрашивал совета у Жака, и сначала он принял это решение скорее в штыки. Так или иначе, пусть даже оно могло сойти за враждебный акт, я был готов отвечать за него, поскольку мне казалось, что у меня просто нет другого выбора. Эту подпись я использовал и для всех остальных своих работ. „Пьер Альфери“ – не просто псевдоним: это имя стало для меня повседневным, необходимой формулой этикета»[1054].
Для Жака Деррида вопрос подписи давно стал важной темой. Ему не удается понять, почему старший сын решил сменить фамилию. С его точки зрения, это едва ли не отречение. И когда Эммануэль Левинас скажет ему, что считает это решение «очень благородным», это его очень смутит[1055]. В интервью Маурицио Феррарису Деррида расскажет: «Всегда сохраняется несоответствие самой идее отцовства. Ни сына, ни произведение подписать невозможно. Быть отцом – значит получить в высшей степени радостный и болезненный опыт того, что отцом не являешься… Отцовство – не состояние и не свойство»[1056]. Еще больше он подчеркивает вопрос «имени, которое получаешь, или имени, которое даешь себе» в небольшой книге «Страсти», превращая его в отдельную философскую тему:
Предположим, что некий X, вещь или человек (след, произведение, институт, ребенок), носит ваше имя, то есть ваш титул. Наивный перевод или общераспространенный фантазм: вы дали ваше имя X, следовательно, все то, что причитается X, прямо или косвенно, по прямой линии или косой, причитается и вам в качестве поощрения вашего нарциссизма… И наоборот, предположим, что X не желает вашего имени или титула, предположим также, что по той или иной причине X освобождается от него и выбирает себе другое имя, выполняя своего рода повторное отлучение от первоначального отлучения; в таком случае ваш нарциссизм, дважды уязвленный, оказывается в силу именно этого равным образом обогащенным: то, что носит, носило, будет носить ваше имя, кажется достаточно свободным, сильным, творческим и автономным, чтобы жить в одиночку, полностью обходясь без вас и вашего имени. Вашему имени, секрету вашего имени присуща способность исчезать в вашем имени[1057].
Взросление старшего сына беспокоит Деррида и по другим причинам. Он всегда им восхищался, поражался его быстрым успехам и обрадовался, когда тот решил заняться философией. Но примерно так же, как сам Жак в Ле-Мане, Пьер переживает нервный срыв в первый год стажировки. В скором времени он решает бросить философию и заняться литературой, что не слишком успокаивает отца, который во всем, что касается детей, столь же консервативен, как и многие другие родители. Деррида объясняет это Мишелю Монори так: «Пьер, который больше просто не мог, придумал своего рода выход, если я правильно понимаю, решил уйти из преподавания. У него есть стипендия от CNL на год, он пишет, занимается тысячью разных вещей и, видимо, не слишком заботится о профессии»[1058].
«Когда я бросил философию, – признает Пьер, – его сильно беспокоило мое профессиональное будущее. Во-первых, он считал, что преподавать в университете – это хорошая работа. Но на более глубоком уровне он, должно быть, сожалел еще и о том, что я отдаляюсь от философии и почти бросил читать философские книги. Даже его собственные, я должен признать, что читал их лишь урывками, частями. Я ощущал, что не успеваю за постоянно ускоряющимся ритмом его публикаций: я едва начинал одну книгу и тут же получал одну или две другие. Моя личная философская траектория была дерридеанской в очень
