получал право там жить, и это тоже было ему очень нужно. Как же он устал снимать комнаты где-то около Фонарной площади! Танирэ так к ним и не привык. Они были почти уютными – и всё-таки совершенно чужими. Всё равно что ночевать в чьём-то брошенном доме, зная, что завтра снова в путь по холоду и грязи…
Встречаться с прошлым лицом к лицу было страшно, но он не мог прятаться вечно.
Стоя перед зеркалом, Тарни-…
Не Тарни. Он запретил себе так себя называть. Ты мог быть Тарни и Жеребёнком в компании старших, всегда готовых позаботиться и помочь. Теперь ты сам по себе. Пора повзрослеть, господин Уту.
Стоя перед зеркалом, Танирэ поправил последнюю шпильку в волосах, ракушкой свёрнутых за ухом. Он давно уже не носил хвост: после всего, что случилось, казалось странным видеть в отражении того же человека, что и раньше. В своё время в порыве злости на весь этот проклятый мир он чуть было не обстриг волосы выше подбородка, но вовремя вспомнил, что это значило бы окончательно превратиться для каждого близорукого встречного в «милую девушку»…
Взглянув на своё отражение, он вдел запонки в петли манжет. Запонки помогали от привычки закатывать рукава, с которой Танирэ всё ещё не мог расстаться. Он злился на себя: Айду, вот уже несколько лет портной шьёт тебе одежду по твоей собственной мерке, а ты никак не перестанешь думать как мальчик, донашивающий рубашки за старшими братьями. Вот уж точно, человека можно вывести из деревни, а вот деревню из человека… Он покинул Шелби-на-Руне четыре года назад – и всё равно до сих пор чувствовал себя неуютно, надевая украшения. Запонки были совершенно необходимой частью столичного гардероба, но, подчиняясь моде, он выбирал самые простые пары из серебра. Может быть, золото смотрелось бы лучше, но для Танирэ это было бы слишком.
Боги, разве нелепый деревенский парнишка вообще мог помыслить о том, что станет носить белоснежные рубашки, и люди старше него будут называть его «господин Уту»? В Шелби он мог бы с годами рассчитывать разве что на «папашу», в тех краях это сходило за почтение…
Иногда Танирэ гадал, как сложилась бы его жизнь, если бы он струсил и не поехал в Урсул. Тогда в ней не было бы ни войны, ни потерь, ни кошмаров о степняке со стрелой в боку – Танирэ лишь недавно вновь научился нормально спать по ночам. Его вряд ли призвали бы в армию – без волшебства ему удалось бы разве что здорово насмешить оттийцев и быть убитым. Может быть, в шутках Брана правда была лишь доля шутки, и Танирэ смог бы стать служителем – служители всегда нужны. Или… учителем в их маленькой школе. Он пытался бы научить твердолобых детей пахарей и кузнецов хоть чему-то, и, как знать, вдруг среди них нашлась бы пара мечтающих о великом, которые, не слушая смеха и уговров, отправились бы покорять столицу. Может, потом они приехали бы повидаться – важными чиновниками, учёными, писателями… волшебниками.
И он ни о чём не жалел бы… потому что просто не знал, о чём жалеть.
Нет. Он стал именно тем, кем должен был стать.
И… хватит всего этого. Мыслей о том, что было и что могло бы быть. Пора идти.
Танирэ спустился по лестнице и вышел в прохладный и ясный весенний день. На высоком небе с лёгкими перистыми облаками виднелись бледные очертания лун.
Отсюда было недалеко, и он пошёл пешком по набережной канала. С каждым шагом сердце билось всё тревожнее – как будто идёшь на экзамен… на свидание… на казнь. Невидимые, где-то щебетали птицы – так же неистово, как там, на берегу Флёда, целую жизнь назад.
А потом Танирэ увидел кованую ограду школьного парка и понял, что прийти сюда было ошибкой.
Он переоценил свои силы. Войти в эти ворота было всё равно что стучаться в ставни дома, видя, что дверь болтается на одной петле, и за ней темно.
Какое-то время он просто стоял, как заколдованный, не в силах ни сбежать, ни идти дальше. Школа смотрела пустыми окнами, без укора и без радости, не видя его и, наверное, вообще ничего уже не видя, и Танирэ вдруг вспомнил, как стоял перед ней в свой самый первый раз, и страх так же подкатывал к горлу, как сейчас – горечь, и так же не давал ему войти.
Деревенский мальчик, напуганный шумом города. Волшебник, обожжённый крылом Огнептицы…
В этот раз некому будет подать тебе руку и сказать, что всё будет хорошо.
Танирэ сделал глубокий вдох и открыл ворота.
Он сразу понял, что ему не хватит сил войти с парадного входа. Вместо этого Танирэ прошёл по дорожке, ведущей к крыльцу, и свернул за угол, в парк. Лгать самому себе не было смысла: он просто тянул время. С этим местом было связано слишком много всего. Слишком много памяти. Слишком много счастья. Он не был уверен, что выдержит это сейчас. Что вообще когда-нибудь сможет выдержать.
Тополя́ в парке стояли окутанные зелёным туманом. Горько и свежо пахло едва распустившейся клейкой листвой. Что-то зашуршало в сочной траве, и, взглянув туда, Танирэ поймал мелькнувший среди зелени кончик хвоста. Базилевс, нисколечко не похудевший с тех пор, как они виделись в последний раз, учил трёх упитанных и свирепых на вид котят охотиться на ничего не подозревающего воробья, выискивающего на земле что-нибудь съестное.
Должно быть, если хоть что-то в этом мире – правда, то одно лишь то, что жизнь не остановить. Даже если ты останешься в стороне, она будет течь мимо, и ей будет всё равно.
Танирэ помнил, как читал на скамейке вон под тем деревом, и вечером Ларс приходил спросить, не холодно ли ему.
Как? Как он войдёт в этот дом? В их гостиную, где до сих пор звучат голоса тех, кого нет и больше не будет? В столовую, где они сидели за длинным-длинным столом только вчетвером, болтая и смеясь? В библиотеку, откуда Элиас тайком таскал для Танирэ книги, пока тот болел, и где Лексий, если нужно было, до глубокой ночи помогал ему разбираться в астрономии и физике?..
Нельзя наполнить разбитое. Этот дом – больше не твой дом. Никто тебя в нём не встретит.
Путь к задней двери шёл мимо площадки для фехтования, и Танирэ до последнего чудился на ней звон шпаг. Айду, очнись, кроме тебя, здесь никого нет…
Он вздрогнул, почувствовав на себе
