Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
— Здравствуй, краса-девица, дай я тебя расцелую, — шагнул навстречу Василисе государь и, чмокнув ее в щеку, возрадовался. — А мне твой муженек сказывал, что ты хворая.
— Занедужилось малость, государь, да уже прошло.
— Ох, а какое у тебя личико сладенькое! Да оно для меня вместо меда. Эх, Сидор, повезло тебе с женушкой, сладка. Так чем же ты приболела, Василиса? — ласково поинтересовался Иван Васильевич.
— Лихоманка меня одолела, государь-батюшка. Давеча малины поела, так вся потом изошла, — простовато призналась хозяйка.
— Ишь ты какая! — подивился Иван Васильевич. — Может, оно и к лучшему, потливые бабы особенно жаркие в любви. Так и быть, забираю тебя к себе во дворец. А ты болей себе лихоманкой, — повернулся самодержец к Сидору. — Суньте муженька в печку, да держите его до тех пор, пока хрустящим не станет. А вы, бояре, несите из кареты ожерелья изумрудные, шубы соболиные и шапки куницыны. Желаю, чтобы Василиса не хуже цариц наряжалась.
— Батюшка-государь, я так тебе простыночки постелю, что ни один постельничий не сумеет, — не сумела удержать восторга женщина.
Усмехнулся государь на радость бабы.
— Это еще не все, Василиса. Не затем я тебя во дворец везу, чтобы ты мне простынки стелила. Для этого у меня постельничие имеются. Будешь жить со мной вместе, а по вечерам шею пальцами разминать, люблю я это очень. А там, глядишь, супружницей сделаю.
— Как скажешь, государь, — опустила счастливо очи Василиса.
Стрельцы побросали в топку щеп, разложили нагое тело Мелентьева на доске, а потом сунули его с головой в раскаленное пекло.
Глава 8
Душистая июльская теплынь со всех сторон обволокла Первопрестольную. Старожилы не могли припомнить такого знойного лета, когда от жары не спасала ни родниковая вода Москвы-реки, ни прохлада бора, бессильны были даже ледяные студенцы. Казалось, всевышний специально накрыл Москву меховой шапкой, чтобы жарой и прелым духом заморить москвичей.
Этот год был урожайным на хмель.
В течение недели он вызрел желто-румяными мягкими плодами, и его гроздья плаксиво свешивались в неподвижную гладь Москвы-реки.
Мужики, попивая брагу, не без основания поговаривали, что этот год будет веселым, а потому хмеля нужно наготовить впрок, чтобы гулялось от души. Радовалось всякое кабацкое сердце, глядя на такое обилие веселящего зелья.
Хлеб тоже удался на славу, хотя последние годы выдались на редкость неурожайными, а в позапрошлый из-за обильного дождя ростки успели прогнить на корню, едва пробившись. Прошедший год тоже не принес удачи: когда стебли вошли в рост, а колосья стали наливаться золотой тяжестью, июльский ураган принес мохнатую разлапистую тучу, и град побил весь урожай.
Нарядно было в лесу, знахарей и травников издалека манили красные глаза перезрелого ландыша. Много было и грибов, что выглядывали из травы бесстрашными витязями. А убранный хлеб, аккуратными копнами стоящий в поле, неожиданно пророс; одарил красными плодами шиповник, и его благоухающий запах далеко расходился по лесу, перебивая дух отцветающих трав.
Старики говорили о том, что благостные дни были посланы богом за многотерпение и, не будь в прошлые лета худого урожая, не было бы нынешнего прибытка.
А яблоневый сад конюшего Холмского, известный редкими сортами на всю Москву, вдруг зацвел вновь. Он распустился не белыми лепестками, как в обычные годы, а дал красный цветок. Старожилы с уверенностью начали утверждать, что благодатной будет и осень, и пускай хозяюшки готовят кадки для солений под огурцы и капусты, которые уже начинали входить в рост.
Весело проходил год. Беззаботно.
Государь щедро раздавал милостыню, ожидая приплода. А когда Василиса родила раньше положенного срока, колокола, рыдая, отзвонили панихиду.
Самодержец три дня не отходил от младенца, словно рассчитывал, что тот сумеет справиться с немотой, разомкнет уста и прокричит во всеуслышание. Но младенец был нем. Тление пощадило его красивые черты: ликом он походил на Ивана, а глазами на Василису.
Погоревали во дворце домочадцы и снесли чадо на погост. Умершего младенца признали за домового, чей добрый дух будет витать над московским двором, оберегая его обитателей от лихости и прочей напасти.
Государь повелел в Трапезной выставлять для домового тарелку со щами и деревянную ложку, а потом, когда горе понемногу притупилось, велел отслужить по умершему младенцу службу во всех церквях и соборах и более не вспоминать его никогда.
На сорок первый день самодержец закатил пир, и горе было забыто. Оставалось только надеяться, что домовой с улыбкой наблюдает из своего угла за невинными проказами петрушек и скоморохов.
Василиса оказалась женщиной крепкой. Скоро она оправилась от тяжкой болести и уже через месяц скакала по лестницам дворца с прытью, какой позавидовали бы шутихи из Потешных палат.
По Москве гулял слух о том, что Василиса избавилась от чада вопреки государевой воле: дескать, натерла брюхо горчицей, вот он и вылез раньше срока. Будто бы захотела досадить государю за то, что тот не желает венчаться и держит при себе во дворце, как приблудную девку. Однако в это мало кто верил, больше толковали о том, что проглотила Василиса невзначай презлого хромого беса, вот он и вытравил мальца.
Несмотря на внешнюю кротость, Василиса оказалась женщиной строгой. Уже через месяц своего пребывания во дворце она сумела выжить всех девиц. Пострадала даже Любава — любимица государя, — Василиса побросала в ее сундук даренные государем шубы и повелела стрельцам выставить сундук за ворота.
Перекрестилась Любаша и пошла в свою сторону, уступив место более удачливой сопернице.
Василиса покорила государя. Баба пристала к Ивану клейкой паутиной, а у Ивана не хватало ни желания, ни сил освободиться от сладкого плена. Царь старался выполнить любое желание приживалки, и попроси Василиса наполнить звездами грибное лукошко, Иван Васильевич ублажил бы и эту прихоть. Чего царь не желал исполнять, так это венчания, и хмурился всякий раз, когда Василиса заговаривала о божьем благословении.
С появлением во дворце Василисы государь малость размяк. Все реже слышался его бранный голос, которым впору было разгонять тучи. Самодержец даже раздобрел внешне: малость округлился, тесноватой стала его парадная броня, которую Иван Васильевич любил надевать на особые торжества.
Во дворце ходили слухи о том, что Иван Васильевич не единственный обожатель Василисы. Будто бы хаживает к ней конюший — едва государь очи прикроет, а Холмский Алексей котом в светлицу скребется; царь уже третий сон видит, а он на любаве неистовым бесом скачет.
Как не стало Малюты, не находилось более человека во всем царстве, кто решался бы открыть самодержцу правду, — за подобное и головой можно поплатиться.
Постельничим кровать для царя и Василисы приходилось стелить все реже. Часто приживалка ссылалась на бабью немощь, и государь, махнув рукой, шел восвояси.
Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
