Когда-то — это было в самой ранней их юности — Роман шутя поцеловал Фешку во время вечерних игрищ хуторской молодежи на излюбленном месте, у старого ветряка, что стоял одиноко на отшибе от хутора. И теперь каждый из них не подавал вида друг другу о том, что помнит об этом первом поцелуе.
Ревнуя в душе Романа к Линке, Фешка тем не менее тянулась душой к этой девушке, хотя обе они и избегали говорить о Романе, оставаясь вдвоем.
Проводив Романа в совхоз, Фешка решила навеститьвечером Линку, благо, нашлось заделье: проверить, как та справляется с несложным пока канцелярским хозяйством артели в качестве добровольного счетовода, и, если возникнет нужда, в чем-то, может быть, и помочь ей.
Порывшись в тетрадях Линки с записями трудодней и нарядов, Фешка, вздохнув, сказала:
— Ох, горе ты мое луковое!
— Что такое?! — испуганно спросила Линка.
— Да разве так ведут трудовые ведомости? Тут черт ногу сломает — ничего не разберешь.
— Ну я-то все разбираю. И потом — я ведь не счетовод. Я бухгалтерских курсов не кончала. Я — учительница, только и всего…— обиделась Линка.
И Фешка, вдруг проникнувшись к Линке чувством нежности, граничащим с жалостью, обняла ее за хрупкие плечи, с ласковым участием сказала, заглядывая во влажные большие глаза:
Ну ладно. Не обижайся. Я же понимаю, трудно тебе. Я же понимаю… Невеселое дело для тебя эти та-бели. Да куда же от них денешься? Мне вот тоже не ахти тут как весело со всякой сволочью с голыми руками воевать А приходится… Ты знаешь, я бы сейчас на крыльях и совхоз, и тракторную бригаду улетела. Там жизнь — не чета нашему хутору, дух захватывает! Да кто же
здешних-то наших ребят с мужиками из беды выручать
станет? Одному Роману не разорваться. Да и задолбят его тут одного эти гады, ни дна бы им, подлецам, ни покрышки! Вот я и решила остаться, где потруднее. А там видно будет — чья возьмет. Скорей всего наша, конечно! — убежденно заключила Фешка.
Тронутая неожиданной теплотой и лаской в голосе Фешки, Линка едва удержалась в эту минуту от слез и крепко пожала ей руку.
Эта порывистая доверчивость Линки еще больше расположила к ней трактористку, и ее потянуло вдруг пооткровенничать с Линкой. И тогда, заметно волнуясь, Фешка рассказала учительнице о своей ночной встрече с Иннокентием.
Выслушав Фешкин рассказ, Линка испуганно посмотрела на нее округлившимися глазами и сказала:
— Господи, а что, если он убил бы тебя, Фешка?
— Тогда он меня не решился убить. А вот за завтрашний день ручаться не стану… Может и убить. Не в лоб. Из-за угла. Ночью.
— Боже, что ты говоришь?! А главное — так спокойно! С ума ты сошла?!
— А что делать?
— Как, что делать? Надо немедленно заявить об
этом.
— Кому заявить? Милиционеру Левкину?!
— Ну, я не знаю. Не Левкину — в райцентр, что ли… Фешка вздохнула. Затем, после некоторой паузы, она
вне всякой связи с предыдущим их разговором, точно думая вслух, сказала:
— Ах, только бы Роман не съездил впустую. Не вернулся бы он из совхоза с пустыми руками. Вот чего я боюсь больше, чем окатовской пули! Больше всего на свете… Ведь там, у нас в совхозе, своя горячка. Своя уборочная на носу. Двадцать тысяч га убрать — это не шутка! Но и нам без трактора завивай горе веревочкой! Кулачье нас своим лжеколхозом верной опоры нашей лишит: бедноты с середняком, и мы тогда плохие вояки с этой отпетой стаей волков, Линка!
Умолкнув, Фешка задумалась, глядя в распахнутое окно на мятежный огонь полыхавшего заката.
— Завтра опять буря будет. Смотри, как заря полыхает — пожар пожаром! — сказала Фешка, привлекая к себе стоявшую рядом Линку.
Доверчиво прижавшись холодной щекой к теплой Фешкиной щеке, Линка тоже задумчиво стала смотреть на бушевавшее море огня позолотевшими от его отблесков глазами.
Этот глухой, но стремительно нарастающий грозный грохот и гул первым услышал старый беркут. Спрятав каленый клюв под огромное ржавое крыло, беркут дремал на придорожном кургане. И вдруг, очнувшись, отряхнулся он и настороженно вытянул шею. Потом, подпрыгнув на пружинящих ногах, взмахнул могучими, с белым подбоем, крыльями и, чертя косые круги над степью, стал набирать высоту.
Вслед за беркутом был напуган конек Капитона Норкина, мирно пасшийся спутанным неподалеку от хутора. Заслышав рокочущий гул в степи, он задрал квадратную морду, зафыркал, точно зачуяв волчью стаю, и, порвав треног, заметался то в одну, то в другую сторону, не зная, куда податься.
Над степью вставал рассвет. Меркли неяркие звезды. А гул раздавался и поднимал с горячих, насиженных гнезд тучи птиц. В смятении трепетали они над тусклыми осколками озерных плесов, над темно-зелеными зарослями дремучих камышей. Лебеди обрывали свою недо-петую предрассветную трубную песню и кружились в безмолвии над озерами, не решаясь спуститься на сонную воду знакомых плесов.
А между тем железная музыка все наступательнее, псе громче и громче победно гремела над степью, и котики не знавших узды степных кобылиц, пасшихся на вольном подножном корму, бросались вслед за своим вожаком жеребцом в глубь степей, исчезая вдали, подобно смерчам и вихрям.
Всполошился, пришел в движение и разбуженный неслыханным странным грохотом казахский аул. Оторо-певшие люди в исподнем белье толпились около юрт, спрашивая друг друга наперебой, что случилось и откуда взялись эти непонятные, бросавшие в оторопь
звуки?!
Но вот на вершине холма показался джигит, и все поняли, что то был гонец из соседнего аула. Но никто не мог знать, С худой или доброй вестью скачет он. Когда всадник подлетел на измыленном коне к аулу, толпа аульных жителей - от старого до малого — окружила его, и самый почетный из седобородых аксакалов спросил джигита:
— Хабар бар — есть ли новости?
— Бар хабар — есть новости. В степи появилась железная арба. Аксакалы говорят: шайтан-арба. Я сам ее видел. Она идет без дороги, целиной, от урочища Карасу в сторону русского хутора Арлагуля. Она идет сама и гремит — земля стонет.
— Уй-бой! Уй-пурмой! — раздавались со всех сторон удивленные возгласы казахов.
— Зачем и откуда взялась шайтан-арба? К добру это или к худу? — допытывался у всадника аксакал.
— Есть хабар, что она идет издалека. Из-за урочища Пак-Дала, сто верст от нашего аула. Там есть, говорят, богатая фабрика зерна — так ее называют русские,— это ее железная арба. А к добру или к худу она появилась в степи, этого пока, аксакал, никто не знает,— ответил всадник.
Аульные джигиты, попадав на оседланных лошадей, полетели в карьер вслед за джигитом, принесшим весть.
в глубь степи, откуда доносился грохот железной арбы. Скоро джигиты настигли целое полчище других степных всадников и присоединились к ним, разинув от изумления рты при виде тарахтевшей в степи железной арбы, двигавшейся без коней по обочине неторного степного проселка.
