проходило какое-то время, и та вновь всхлипывала и отворачивала свой покрасневший носик в сторону.
Ей не раз приходилось слышать от кухонных теток, будто бы, если сразу после свадьбы умирает гулявший на ней человек, то это самая дурная примета из всех, какие только есть на свете. Угнетало ее и то, что жилья своего у них не было, а ночевали они все в той же кладовочке, облюбованной когда-то Спиридоном. А куда-то пойти, попроситься на жилье к незнакомым людям, поскольку мало с кем были в городе знакомы, молодожены по неопытности своей решиться на такой шаг никак не могли.
Выручила их, опять же, Дарья, знавшая едва ли не всех тобольских жителей. А потому по прошествии нескольких дней она через знакомых кумушек мигом нашла для молодых жилье все в той же монастырской слободке у одинокой казачьей вдовы Варвары. Та посоветовалась со своими подружками, Устиньей и Глашкой. Те сразу согласия своего не дали, но каждая высказалась на этот счет:
— Я уж не знаю, как они тебе платить станут, доходы их велики ли, но зато втроем, что там ни говори, веселее жить станет. А ежели девка еще и ребеночка родит, без тебя им и вовсе не обойтись. Они же оба сироты, кого на помощь звать? Так что дело это благое, и нечего тебе думу думать, соглашайся сразу, — рассудила Устинья.
Но вот Глафира приняла это известие почему-то без особой радости, и, скривившись, заметила:
— Знаешь, как говорят: не было забот, да завела баба порося. По мне так никого не надо, одной оно как-то сподручней. А тут девка на сносях, и мужик непонятно какого рода, то ли остяк, то ли татарин, сразу не разберешь, на него глядючи…
— Тебе понятно, поповича подавай, да еще хорошо, чтоб на тройке ездил и с тебя пылинки сдувал. Только ты забываешь, что при поповичах иные жены живут. С твоим норовом туда и соваться нечего. Ты, словно дочь боярская, никак успокоиться не можешь, своего царевича ждешь. А наша Варенька девка совсем другого замесу. Она, как мужа своего лишилась, места себе не находит, мучится одиночеством своим. Только глянь на нее, как она сохнет на глазах. Так что молодые ей в радость будут, — горячо возражала подруге Устинья.
При этом она, особо того не стесняясь, кривила душей. Варвара, что при живом муже, что после его пропажи мало внешне изменилась, словно годы проходили мимо нее, не оставляя следов своих на ее лице и теле. А вот Глафира, та сильно сдала и, будучи моложе их обоих, стала мало чем отличима от подруг своих. Устинья, хотя и знала о Глашкином нездоровье, но не верила, будто всегда задорная и острая на язык их подруга поддастся неведомому недугу и не справится с ним.
«То все от того, что мужика настоящего найти себе не может, вот и извелась вся. Бабье счастье без любви не живет, его смешками да подковырками к себе не приманишь. Тут надо душой открыться, словно цветок весной. Тогда и придет оно само нежданно-негаданно», — думала про себя Устинья, но сказать о том Глафире не решалась, заранее зная, что та ей ответит.
И, действительно, Глафира за последнее время совсем осунулась, кожа у нее пожелтела, начала шелушиться. Девка буквально увядала на глазах. Нездоровье ее явственно читалось по запавшим щекам и день ото дня неожиданно прибавлявшимся седым волоскам, предательски пробивавшимся в некогда пышной ее косе. И вся она за последние месяцы как-то сникла, утратила свой былой задор и дерзость, редко вступала в споры, а все больше сидела молча, кутаясь в старенькую, протертую до дыр доставшуюся ей еще от матери шаль.
Устинья неоднократно пыталась выведать у Варвары, может, она знает причину недуга их общей подруги, но та лишь отмалчивалась, ссылаясь на свое незнание. А с кем еще посоветоваться, к кому обратиться за помощью, Устинья даже предположить не могла. Потому ей оставалось единственное: верить, что Глафира по теплу оклемается, повеселеет, найдет в себе силы стать прежней неуспокоенной бабенкой, грозой простоватых поповичей, до которых она когда-то была так охоча.
Варвара, опасаясь, как бы Устинья не наговорила чего лишнего, поспешила заступиться за безучастно сидевшую, втянувшую голову в плечи Глафиру, мол, ей хлопот с больным отцом предостаточно, да еще надо о пропитании думать, но о ее нездоровье не промолвила и словечка, а перевела разговор на будущих своих жильцов:
— Только я так думаю, поначалу погляжу, что они за люди такие, молодые эти, ежели по сердцу придутся, пускай живут, места хватит, а если что не так, сразу и на дверь покажу…
Хотя в душе она была рада-радёхонька, что Господь, будто бы услышав ее мечты о ребеночке после разговора с Глафирой, когда она предложила той родить, а потом передать дитятко ей на воспитание. И вот желание ее, можно сказать, сбылось: посылает Он ей молодоженов, ждущих прибавки в семье.
Она уже представляла себе, как будет помогать нянчиться и пеленать ребеночка, баюкать и всячески обихаживать. От того она неожиданно для самой себя повеселела и однажды, придя в храм, упала на колени перед образом Богородицы и долго слезно просила Ее, чтоб роды у Лукерьи прошли успешно и дите родилось здоровым и горластым. А больше всего хотелось ей, чтоб то был мальчик, который бы, как подрастет, будет носиться по двору с прутиком в руках. А когда вырастет, то непременно запишется, как и ее пропавший без вести муженек, на государеву службу, в казачье войско. Уже одним этим она будет вновь ощущать собственную нужность и причастность к делам государственным, что ее более всего и радовало…
«Казаки, — думала она, — первые царю-батюшке заступники и защитники. Потому, если стану его крестной матерью, со временем сошью ему казачью форму, заведем жеребеночка, вырастим, а как время придет, Андрюшу (она уже и имя придумала не родившемуся малышу) провожу, как некогда своего казачка, держась за стремя до городской черты…»
Вскоре Спиридон с Лукерьей без лишних хлопот и разговоров заселились в дом к Варваре, где для них уже был отгорожен цветастой занавеской свой уголок, и зажили, как это и положено среди молодых, не о каких прочих заботах и хлопотах, кроме как о своей любви, особо не помышляя.
* * *
Иван Струна, когда ему передали о том, что келейник владыки вместе с поварской девкой Лукерьей поселились в монастырской слободе, лишь хмыкнул, решив, что от него они никуда не денутся, и коль понадобятся, то он
