Соня осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней,он уже забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело в душе его.
«Да так ли, так ли все это? – опять-таки подумал он, сходя слестницы, – неужели нельзя еще остановиться и опять все переправить… и неходить?»
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, чтонечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился сСоней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смеяшевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдругодна мысль ярко озарила его, – точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
«Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал:за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду;так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вототогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от неепонадобилось? О, как низко упал я! Нет, – мне слез ее надобно было, мне испугее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надо былохоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел такна себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!»
Он шел по набережной канавы, и недалеко уж оставалось ему.Но, дойдя до моста, он приостановился и вдруг повернул на мост, в сторону, ипрошел на Сенную.
Он жадно осматривался направо и налево, всматривался снапряжением в каждый предмет и ни на чем не мог сосредоточить внимания; всевыскользало. «Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в этихарестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, –запомнить бы это? – мелькнуло у него в голове. – Вот эта вывеска, как-то ятогда прочту эти самые буквы? Вот тут написано: „Таварищество“, ну, вот изапомнить это а, букву а, и посмотреть на нее чрез месяц, на это самое а:как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как этовсе должно быть низко, все эти мои теперешние… заботы! Конечно, все это, должнобыть, любопытно… в своем роде… (ха-ха-ха! об чем я думаю!) я ребенком делаюсь,я сам пред собою фанфароню; ну чего я стыжу себя? Фу, как толкаются! Вот этоттолстый – немец, должно быть, – что толкнул меня: ну, знает ли он, коготолкнул? Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она считает менясчастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу. Ба, пятак уцелел вкармане, откуда? На, на… возьми, матушка!»
– Сохрани тебя бог! – послышался плачевный голос нищей.
Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиватьсяс народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал все насвете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты непробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему все хотелось плясать, ноон все валился на сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозьтолпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывистозахохотал. Через минуту он уже забыл о нем, даже не видал его, хоть и смотрелна него. Он отошел, наконец, даже не помня, где он находится; но когда дошел досредины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело имсразу, захватило его всего – с телом и мыслию.
Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток,поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скаживсему миру вслух: „Я убийца!“ Он весь задрожал, припомнив это. И до того ужезадавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особеннопоследних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового,полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось вдуше одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в немразмягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю…
Он стал на колени среди площади, поклонился до земли ипоцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился вдругой раз.
– Ишь нахлестался! – заметил подле него один парень.
Раздался смех.
– Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родинойпрощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунтлобызает, – прибавил какой-то пьяненький из мещан.
– Парнишка еще молодой! – ввернул третий.
– Из благородных! – заметил кто-то солидным голосом.
– Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет.
Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова«я убил», может быть готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Онспокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрезпереулок по направлению к конторе. Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, ноон не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно было быть. В товремя, когда он, на Сенной, поклонился до земли в другой раз, оборотившисьвлево, шагах в пятидесяти от себя он увидел Соню. Она пряталась от него заодним из деревянных бараков, стоявших на площади, стало быть, она сопровождалавсе его скорбное шествие! Раскольников почувствовал и понял в эту минуту, разнавсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, кудабы ему ни вышла судьба. Все сердце его перевернулось… но – вот уж он и дошел дорокового места…
Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться втретий этаж. «Покамест еще подымусь», – подумал он. Вообще ему казалось, что дороковой минуты еще далеко, еще много времени остается, о многом еще можнопередумать.
Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице,опять двери квартир отворены настежь, опять те же кухни, из которых несет чад ивонь. Раскольников с тех пор здесь не был. Ноги его немели и подгибались, ношли. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, чтоб оправиться, чтобывойти человеком. «А для чего? зачем? – подумал он вдруг, осмыслив своедвижение. – Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем гаже, темлучше. – В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи ПетровичаПороха. – Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому? Нельзя ли кНикодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? Покрайней мере обойдется домашним образом… Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить,так пить всё разом…»
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь вконтору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и ещекакой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольниковпрошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», – мелькалов нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживаласьчто-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было.Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
– Никого нет? – спросил было Раскольников, обращаясь кличности у бюро.
– А вам кого?
