Государь кивнул головою и прошел далее. В случае этом не было ничего особенно замечательного: император Николай Павлович славился своею памятью на лица и имена, и потому неудивительно, что он вспомнил моего отца и делал мне эти вопросы.
Но директором училища был генерал Ломновский, человек чрезвычайно мелочный, во всяком простом действии всегда искавший что-нибудь особенное. Тотчас после отъезда государя он прислал за мною и, заперев дверь своего кабинета, начал делать мне настоящий инквизиторский допрос о нашей семье вообще и о моем отце в особенности. Какие такие тайны он хотел выведать от меня, я до сего времени понять не могу.
На следующий год случился эпизод, еще более поразительный для Ломновского. Когда государь, по обычаю, осенью заехал к нам и, осмотрев училище, проходил к выходу, а мы провожали его толпой, он вдруг остановился и спросил:
– А где Эвальд?
Я выступил вперед и назвался.
– Я видел на днях твоего отца, – сказал государь, – он велел тебе кланяться. У тебя есть сестра в Смольном?
– Есть, ваше величество.
– Как ее зовут?
– Клеопатрой, ваше величество.
Государь кивнул головой и пошел далее. В воскресенье я поехал в Смольный навестить сестру, и та мне с удивлением рассказывала, что государь был у них и передал ей поклоны, как от отца, так и от меня…
– Разве ты просил государя кланяться мне? – спросила она наивно.
– Нет.
Я рассказал ей, как было дело.
– А он, – сообщала мне сестра, – ходил по институту, и мы, конечно, бежали за ним, как вдруг он спросил: «А которая из вас Клеопатра Эвальд?» Меня пропустили вперед. Государь взял меня за подбородок и говорит: «Вчера я был в инженерном училище и видел твоего брата. Он посылает тебе поклон».
Через несколько дней и я и сестра получили из дома письма, в которых отец сообщал нам, что государь посетил Гатчинский институт и сказал ему, что видел обоих детей, и передал ему от нас поклоны.
Такая внимательность государя не была обусловлена решительно ничем, кроме его замечательной памяти, которую он любил выказывать, а также его чисто отеческим отношением ко всем вообще детям. Никто из нас в семействе, а также мои училищные товарищи и ближайшие начальники и не смотрели на это иначе.
Но директор училища генерал Ломновский никогда не мог мне простить такого внимания государя и преследовал меня на каждом шагу, что ему особенно легко было делать, так как я беспрестанно давал ему для того поводы. Я этого не могу объяснить иначе, как родительскою завистью, так как одновременно со мною в училище воспитывался сын Ломновского, о котором государь не имел никакого понятия.
IX. Две буквы
Однажды император Николай Павлович, не знаю по какому случаю, разослал по кадетским корпусам несколько картин из Зимнего дворца. Две из этих картин, изображавшие какие-то виды, назначены были в наше инженерное училище. Сортируя картины по заведениям, государь собственноручно сделал мелом на каждой надпись, куда ее отправить.
Так, на картинах, присланных к нам, на самых облаках были начертаны мелом две буквы: «И. 3.», то есть «Инженерный замок».
Когда эти две картины были доставлены в училище, то в среде начальства возник вопрос: куда их повесить? После долгого совещания решено было поместить их в зале крепостных моделей, как наиболее проходном, и где они, следовательно, скорее могут быть замечены. Но по решении этого вопроса возник другой: что делать с буквами, начертанными собственноручно императором?
Чтобы понять важность этого вопроса, надо знать, что всякая рукопись императора тщательно сохраняется и если сделана карандашом, то покрывается лаком, чтобы не стерлась. Хотя большинство доказывало, что такое правило относительно императорской рукописи не может иметь приложения в настоящем случае и что эти буквы надо стереть, но директор Ломновский, как всегда двуличный, велел их только слегка смахнуть, но так, чтобы они все-таки были видны, надеясь угодить этим, как говорится, и нашим и вашим.
Если государь спросит: «Зачем не стерли?» – можно будет сказать, что их стирали; если же спросит: «Зачем стерли?» – можно будет сказать, что они видны…
Приехав в училище через несколько времени после того, государь вспомнил о присланных картинах и спросил, где они повешены? Его проводили в модельный зал. Осмотрев картины и найдя, что они повешены удачно, государь обратился вдруг к Ломновскому и недовольным тоном спросил:
– Что же надписи не стерты? Тряпки что ли не нашлось?
Не слышал я, что пробормотал Ломновский в свое оправдание, но только очевидно было, что его хитрость не удалась, так как государь довольно сердито прибавил:
– Сейчас же стереть!
Таким образом, двуличность Ломновского не вывезла по крайней мере на этот раз. Ломновский не пользовался любовью нашей, так как поступал с нами не как педагог, обязанный развивать хорошие нравственные качества воспитанников, а, напротив, употреблял нас только как орудие для достижения целей своего благосостояния и милости начальства.
Он имел в училище своих шпионов, к сожалению, и между воспитанниками, но главным его шпионом был вахтер, заведовавший нашею прислугою, бельем, платьем и амуницией. Трудно было укрыться от глаз этого ока Ломновского, имевшего возможность, под предлогом исполнения своих обязанностей, целый день шнырять между нами.
При таких отношениях мы, понятно, всегда бывали очень довольны, когда Ломновский или вахтер попадались на замечании кого-нибудь из высших, а тем более самого государя.
X. Щипок
Когда император приезжал в училище, то позволял нам при уходе подать себе шинель, а главное, вынести себя с подъезда в сани на руках. Шинель он носил всегда довольно старенькую, со многими заплатами на подкладке и полинявшую сверху.
На площадке наружного подъезда, ступеней с десяти, мы подхватывали его и, подняв высоко над головами, так что он лежал совершенно горизонтально, таким образом сносили с лестницы в сани. Однажды один из нас, Б., школьник большой руки, похвастался, что когда мы понесем государя на руках, то он щипнет его.
Зная грозный характер государя, не щадившего никого, когда рассердится, многие советовали Б. не пускаться в такое слишком опасное предприятие. Но добрые советы товарищей не подействовали, а перспектива опасности, может быть, еще более подтолкнула его. Дело только в том, что, когда мы в этот раз несли государя, он громко сказал:
– Кто там шалит, дети?
И потом, когда уже сел в сани и мы застегивали полсть[368], он погрозил пальцем и прибавил:
