Может, сказать, что он, Жан Лазар, рад умереть прямо сейчас, на этом месте? Что этот любезный молодой человек премного обяжет его, если нажмет на спусковой крючок? А если нет, то Лазар все равно найдет какой-то другой способ свести счеты с жизнью… Нет, подумал он, приглядевшись к парню внимательнее. Такой скучный выстрел этого шизика вряд ли устроит – не то удовольствие. И признаться ему в желании умереть почти наверняка означало бы, что парень начнет тянуть время, а то и вовсе откажется от своего намерения.
Лазар влюбленными глазами посмотрел на черное дуло пистолета. «Ярость – вот что может его спровоцировать», – пришла ему в голову здравая мысль. Тем более что молодой человек уже был на взводе – казалось, он вот-вот задымится от злости.
Ярость, оскорбление… Что еще? Лазар незаметно пожал плечами: ничего, и этого достаточно.
– До чего же ты глуп, – язвительно произнес он. – Неужели ты до сих пор еще не понял, что не добьешься от меня ровным счетом ничего? Ну что, например, ты будешь делать, если я возьму и просто откажусь выйти из этой комнаты вместе с тобой? Что ты можешь? Выстрелить? Да у тебя уже сейчас руки трясутся. Кишка тонка – вот как это называется. Ведь признайся, трусишь. А если и решишься выстрелить, то наверняка промахнешься. Ты хоть раз до этого оружие в руках держал? Не похоже что-то.
Он спокойно прошел мимо дрожащего мальчика, который даже не попытался остановить его. Лазар намеренно шел к двери как можно медленнее. Парень стоял на месте как вкопанный. Лазар обернулся. Визитер теперь трясся всем телом, пистолет глядел куда-то в сторону. Он вытянул руку на всю длину, отчего ствол заплясал еще сильнее. В искаженном от ужаса лице не было ни кровинки. Лазару стало почти жалко этого больного человечка. Он презрительно оглядел его.
– Мой сын был мужественным человеком, – веско проговорил Жан Лазар. – И я любил его за это мужество. Все те годы, что он жил, я по-настоящему уважал его, восхищался им, преклонялся перед ним…
– Я! Я – твой сын! Я – Кристоф! А ты, сволочь, все врешь! Мария узнала меня. Моя мать знала, кто я ей…
– Мария была не в своем уме, – спокойно посмотрел ему в глаза Лазар. – Под конец она стала почти такой же помешанной, как ты… Что, страшно небось? Ты даже пистолет прямо держать не можешь, не то что выстрелить из него. В отличие от моего сына ты на проверку оказался заурядным трусом. Трус, хвастун и дурак. Ничтожество. Теперь я ясно вижу.
С этими словами Жан Лазар повернулся к молодому человеку спиной. Берясь за дверную ручку, он испытал горечь. Неужели сорвалось? Жаль. Значит, придется терпеть еще несколько часов: бессмысленные аплодисменты, восторги, славословия, а потом – пустота. Жаль до слез. «А ведь это был бы верный способ добиться того, чтобы последняя коллекция Марии Казарес запомнилась на долгие годы», – с грустной усмешкой подумал он. Хотя, впрочем, какое это имеет значение? Сегодня вечером он отправится в один из множества своих домов. В каждом из них Мария держала солидный запас снотворного и обезболивающего. Горсть этих таблеток сделает свое дело не хуже, чем пуля. Главное, чтобы количество было соответствующим. И спиртным запить для верности.
Жан Лазар повернул дверную ручку, и в то же мгновение что-то обожгло ему спину. Стеньг комнаты вздрогнули от грохота. Падая, Лазар успел подумать, что молодой человек, имени которого он так и не узнал, выстрелил несколько раз. Привалившись к стене, он с удивлением услышал внутри себя странный булькающий звук.
Лазар внимательно наблюдал за процессом собственного умирания. Его поразила та ясность, с которой он ощущал свой уход из жизни. Удивительно, но оказалось, что смерть, как и все остальное, имеет несколько стадий. Сначала кровь окрасила белую рубашку, потом стало сыро и тепло в паху. Там тоже была кровь, но Лазар подумал, что утратил контроль над мочевым пузырем, и на долю секунды почувствовал инстинктивную брезгливость. Это ему совершенно не нравилось. Он хотел что-то сказать, но вместо слов изо рта полилась алая струйка. Затем начало слабеть зрение. Комната потемнела, сузилась – и ушла куда-то в сторону.
Угасающее сознание подсказывало ему, что убийца пришел в исступление. Молодой человек пронзительно визжал, выкрикивая то ли слова любви, то ли проклятия. «Кажется, ощупывает меня», – подумал Лазар. Чужие ладони обшаривали его грудь, шею, лицо. «Ну и чего он добьется? – удивился умирающий. – Только в крови вымажется».
Собрав остатки сил, Жан Лазар попытался сесть. Теперь он чувствовал к молодому человеку любовь и признательность. Хотелось утешить его, успокоить, сообщить, что почти наверняка никто не слышал выстрела – стены-то звуконепроницаемые. Что же он, в самом деле, мешкает? Уходить надо, пока не закончился показ. Через черный ход для служащих. Может, еще успеет. Хотелось сказать еще что-то неизмеримо ценное и важное. Что-то такое вертелось в холодеющем мозгу – нечто, составляющее главную тайну жизни.
Однако суть этого секрета неумолимо ускользала от него. Стар крепко вцепился в лацканы его пиджака. Рот Лазара беспомощно кривился – он пытался что-то сказать. Стар, всхлипнув, начал осыпать лицо умирающего отца поцелуями. Побледневшие губы шевельнулись еще раз. Стар прильнул к ним ухом, чтобы расслышать обращенное к нему слово. Прощальное слово, которое, как он надеялся, станет словом признания и любви.
Лазар слегка кашлянул. Из его рта потекла яркая струйка артериальной крови. Стар ждал. Однако ничего не происходило. Лазар не обмяк, его глаза оставались открытыми. «Совсем не как в кино, – с неудовольствием отметил про себя Стар и встряхнул его. – Нет, лучше все же подождать на всякий случай. Хотя и страшновато».
Казалось, стены кабинета пляшут и кружатся, как в каком-то бесовском хороводе. Наконец до него дошло, что не будет никакого прощального слова, никакого прощального жеста. Жан Лазар был мертв.
Стар заплакал. Поднявшись, он словно загнанный волк начал метаться по комнате. «Черт, черт, черт», – назойливо крутилось в его мозгу. Дело было совсем плохо: Стар чувствовал, как рассудок покидает его, он становился похожим на машину без тормозов. Отчаяние и боль обступали его со всех сторон. Мятущийся мозг подкинул свежую идею: его обокрали.
От этого прозрения он вздрогнул. Засмеялся. А потом снова зарыдал. Склонившись над телом отца, Стар внезапно для самого себя, повинуясь необъяснимому порыву, снял с него часы и надел себе на руку. Потом снял с вешалки черный плащ Жана Лазара и натянул его черные перчатки. Перчатки оказались тесноваты, однако кое-как скрывали кровь на руках. Плащ тоже был коротковат, однако вполне годился для того, чтобы перекинуть его через плечо. Таким образом удалось прикрыть кровавое пятно на рубашке. Перезарядив и сунув в карман пистолет, Стар медленно отворил дверь.
Издалека приглушенно доносился то нарастающий, то спадающий гул зрительного зала. Сквозь открытую дверь комнатки напротив, через коридор, было видно, как полуглухая и полуслепая Матильда, сидя все в той же позе, пялит свои молочно-голубые глаза на экран. В коридоре никого не было. Быстро прошмыгнув в каморку, Стар схватил белую шелковую подушечку, сунул в нее дуло пистолета и дважды выстрелил Матильде в шею. В упор. Она умерла лучше, чем его отец. Просто обмякла в кресле. И никакого шума. Ничего, кроме этого огромного белого безмолвия, этого безбрежного моря тишины.
