— Трудное это дело.
И стал говорить еще что-то, сентиментальное и сочувственное, пока она не перебила резко:
— Я его больше не любила.
Снова тот же безапелляционный тон. Услыхав, как она подытожила их брак этой банальной фразой, я содрогнулся. Да, мои худшие предположения оправдались: она и вправду пустышка. Я всегда относился к ней с подозрением; боялся ее постоянного иждивенчества и настроений. Если бы я ушел от Алисон к ней — это было бы ненадолго. Но стало бы это для меня катастрофой?
С ребенком, может, и стало бы; а может, и нет.
Фраза «Я его больше не любила» из-за небрежного безразличия, с каким Ванда ее произнесла, прозвучала для меня так, словно она сказала: «Я передумала».
Именно это в ней мне не нравилось больше всего. Взять хотя бы ту нашу ссору: в тот день, когда мы ехали в Провинстаун, она вдруг заскучала и спросила раздраженно:
— Неужели нельзя было поехать куда-нибудь поближе?
— Ты сказала, что хочешь в Провинстаун.
Она перед тем прочитала обзор ресторанов. Одинокие женщины обожают такое чтение. Не столько еда их интересует, сколько возможность пофантазировать о надежном, устойчивом мире, где их, нарядных, будут под ручку водить и вообще ублажать.
— Это слишком далеко.
— Но я уже столик там заказал.
— Можешь отказаться.
— Я так ждал этой поездки.
— Вот видишь! Значит, мы едем ради тебя!
— Но это была твоя идея. Ведь ты же тот ресторан в «Bon Appetit»[109]нашла.
— Я передумала.
Я разозлился. Она надулась. По ее словам, моя злость доказывала, что я ее не люблю. Она расплакалась. В слезах она становилась похожа на крошечного уродливого гнома. Я подумал: «Пора от нее бежать». Но чувство было такое, словно я собираюсь выкинуть ее на обочину. И еще казалось — я боялся этого, — что она сейчас схватится за руль и вывернет нас на другую полосу, под встречную машину.
Минут десять, оба ошеломленные этой истерикой, мы молчали. Потом, доехав до Брустера, я свернул с дороги: боялся, что не смогу больше толком вести машину. На самом деле та мельница — декорация для туристов; настоящих ветряных мельниц на Кейпе не осталось. Но она поверила:
— Жаль, нет фотоаппарата!
Оказывается, она еще и наивна! Я и это ей поставил в вину, безо всяких оснований.
И вот снова ее мельница, на открытке. Она забыла ссору, из-за которой мне захотелось с ней расстаться. Чего я испугался тогда — это ее «Я передумала». Испугался, что в один прекрасный день она мне вдруг скажет: «Я тебя больше не люблю». Понял я это только сейчас.
Вспоминая все это, я молчал; она тоже; разговор наш оборвался.
— Ты меня слышишь?
Сколько же раз она успела повторить этот вопрос?
— Да-да. Просто задумался.
— А я решила, что нас разъединили.
Она уже забыла, отчего я задумался; забыла свою фразу: «Я его больше не любила».
— Знаешь, то, что ты сказала, прозвучало так… небрежно.
— Умеешь ты подбирать унизительные слова!
— Что не любила его больше.
— Он ничего не мог сам. Вечно висел на мне. Вы такими сволочами бываете!
— Вот оно как.
Я почувствовал, что с меня достаточно. Пора прощаться.
— Я не обязана была терпеть!
— Знаешь, мне пора двигаться.
— Так ты мне позвонил, чтобы помучить своими тошнотными писательскими расспросами?
— Нет. Хотел за открытку поблагодарить.
— Ах вот что. Куда же ты сейчас?
— Может быть, в Нью-Йорк.
— Я не так уж далеко оттуда.
— Код не скажешь?
Зряшный вопрос. Ни за что на свете не стану я с ней встречаться. Чего стоит эта ее идея, что раз я теперь свободен, то наша связь может возобновиться! Но как раз наша недолгая связь научила меня, что чужими чувствами играть не надо.
А у нее теперь была какая-то жизнь. Возможно, такая, какой она хотела всегда. Она была свободна, и у нее был ребенок. Она никогда не любила себе отказывать, ни в чем. После того как мы расстались, у нее было все: она побывала невестой и женой, стала матерью и разведенной дамой. Все было! Тщательно продуманная победа — полная трансформация. Я догадывался, что бывший супруг и уверенностью ее зарядил, и деньгами снабдил, которые были ей нужны, чтобы от него уйти. Что меня восхитило — она действительно стала совсем другой.
Жизнь моя изменилась весьма и весьма.
Она действительно нашла себе новую жизнь. Ее пример давал надежду и мне; хотя, наверно, чтобы надежда эта сбылась, надо быть очень легкомысленным или алчным и расчетливым.
Теперь есть она и ребенок; ей пришлось вернуться на землю. Она получила то, о чем просила; хотя, быть может, и не то, чего хотела на самом деле. С мужиками ей теперь трудно — на первом месте ребенок, — так что жизнь ее, пожалуй, нелегка. Она уже не так молода; а что касается внешности — из прежней красоты надо вычесть ребенка.
Я был рад, что позвонил ей, потому что теперь убедился: мне никогда больше не захочется ее увидеть. И она это почувствовала. Было у нее этакое чутье назойливого зверька — рефлексы крысиные: постоянно принюхиваться, постоянно оглядываться, постоянно держаться начеку, постоянно быть готовой отпрыгнуть.
— Мне пора. Опаздываю на встречу.
— Какая же ты дрянь, сноб ты долбаный!
Поняв, что я ее отвергаю, она просто не могла не плюнуть в меня на прощанье: гордость не позволяла. Я никак не отреагировал.
— Извини, если помешал.
— До чего ж ты неискренний!
— Ты и впрямь хочешь знать, чем я собираюсь заняться?
— Нет, ничего интересного все равно не услышу.
Мне было жаль ее. И жаль было всех тех, кто ярится на жизнь с ее несправедливостью, не догадываясь, что как ни обидно оно кажется — на самом-то деле каждый заслужил свое. Если ей прищемило нос мышеловкой, то лишь потому, что она жадно вынюхивала, где больше сыра. Жалкая участь.
— До свидания, — сказал я.
— Ну уж нет!
Это мне за то, что позвонил: не надо было. Я совершил ошибку. Я заслужил этот прощальный плевок.
3
Так кто же он, человек, за которого она выходила замуж, отец ее дочери? Сначала я решил, что это не важно. Но чем больше об этом думал, тем сильнее становилось чувство, что важно. В конце концов я стал думать о нем постоянно: кем бы он ни был — он был тем человеком, каким мог стать я сам; какую бы жизнь ни вел — она могла стать моей.
