широкой, как веник. С животом большим, как у важенки перед отелом. Он не в малице, а в шубе. Это, конечно, купец. Он достает из мешка что-то блестящее, яркое.
— Вы любите бусы? — спрашивает он голосом теплой, ласковой речки, в которой можно утонуть.
— Это люблю не я — любит моя жена! — говорит один из манси.
— Коль любит, дай белок, — говорит купец.
Охотник протягивает пушистые шкурки.
— Вы любите колокольчики? — журчит еще нежнее голос купца.
— Конечно! — говорит другой охотник. — Без колокольчиков тайга нема, как карась.
— На тебе колокольчиков, дай мне песцов. — Голос купца чуть слышен, словно по снегу легкими шажками проходит песец.
Охотник вынимает шкуры песцов, голубых, как утро.
— Нам нужен порох и дробь! — говорят оба враз.
— Пороха и дроби нет. Есть водка! Вы же любите такую водичку? — воркует купец. — Несите соболей!
Охотники несут соболей. Пьют. Пьянеют…
— А теперь платите ясак! — как вьюга, воет купец.
— Больше у нас ничего нет! — говорят охотники.
— Тогда копайте себе яму. Буду вас хоронить, коль не расплачиваетесь!
Охотники покорно копают яму. Летают лопаты, летают земля и снег.
— Померьте, какая глубина ямы, — приказывает купец.
Один манси встал в рост — яма только по грудь.
— Надо еще копать. А то вылезти сможете.
Опять копают охотники.
Купцу уже надоело ждать.
— Больно долго вы копаете! Ничего не умеете делать, медведи и то поворотливее.
— Мы, и правда, не умеем. Покажите нам, пожалуйста, как надо правильно копать.
Охотники вылезают. А купец спрыгивает в яму. Только он нагнулся — охотники начинают забрасывать его землей. Так и забросали. С тех пор на земле не стало купцов и хорошая жизнь пошла, как в веселый Медвежий праздник, — вот в чем смысл этой сценки.
«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Саснелы исчезают.
Опять звенят ручьи. Женский танец. Вместо женщин танцуют ребятишки. Трехлетняя Мань-аги накинула свой платок на голову, закрыв лицо и глаза, и стала кружиться в плавном танце. Трудно удержаться на месте, когда играет музыка. Под ее звуки пляшут в речке рыбы, на деревьях — белки, на земле — люди… Рядом со мной стоял радиоприемник «Родина». Я включил его. Говорила и пела Москва. Кажется, она была рядом, совсем рядом. В эти дни я словно жил в другом веке, на другой планете. Соскучился. И вот Москва… Я предложил всем послушать.
— Правильно! — сказала Итья Татья. — Какой праздник без радио, без новой музыки?
Все собрались у радиоприемника. Передавали концерт по заявкам геологов.
— Замечательный концерт! Геологи достойны его. Сколько богатств открыли они в нашем крае! А ведь совсем недавно он был местом холодной ссылки. Одни снега, волки, мороз.
От бедности и нищеты кому-то снилась знаменитая «золотая баба». На нее указывали римляне в XII веке, и русские промышленники говорили о таинственной «золотой бабе», а манси поклонялись Сорни-най — огненной богине. Но никто не догадывался об истинных богатствах нашего Севера.
А вот геологи догадались. И пошли сквозь дебри, болота, снега и мороз. И нашли не «золотую бабу», а черное золото — нефть, не Сорни-най — огненную богиню, а пламень земли — газ. Открыли клад, какого в мире не было. Это богатство и гордость страны! Это смогли сделать только романтики, только герои!
И кочуют они так же с места на место, любят смотреть новые земли, совсем как оленеводы, и спят они под звездами, на холодном снегу, совсем как оленеводы. Так могут только настоящие романтики!
— Какая веселая у них музыка! — подсаживаясь ближе к приемнику, произнесла тетя Сана. — В Москве, наверно, тоже Медвежий праздник?
Микуль, Итья Татья и я засмеялись, как чайки над Обью.
«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»
Прилетели какие-то две важные птицы. Одна разукрашенная, ходит гордо, как куропатка. Другая птица черная-черная, словно она только что вылетела из трубы. Это ворона. Она хлопает крыльями. Дышит тяжело. Устала с дороги. На зиму она улетает туда, где морозы помягче. Вот сейчас только, в вороний праздник, вернулась на Север.
Черномазая ходит около сороки, которая остается здесь. Вертится около нее, заглядывает на нее и сбоку, и снизу, танцует танец восхищения «героиней». И спрашивает с вороньим любопытством сороку-белобоку:
Всю-то зиму ты, сестрица,
Возле чумов зимовала;
Что ты сделала, сестрица,
Для друзей большеголовых?
Ей отвечает важная птица, почесывая бороду:
Всю-то зиму, всю-то зиму
Я людей большеголовых
Супом досыта кормила.
Ноги я в котел совала,
Чтоб навар густой и крепкий
Дать родне большеголовой.
Видишь, ноги как тростинки?
Видишь, нос мой как иголка?
Это мной питались люди,
На моих летали крыльях!..
И ходит она важно, свысока поглядывая на всех, почесывая странную бороду, как будто на самом деле северяне выжили в суровую северную зиму только потому, что питались мясом сороки. И ворона, убегающая от настоящей зимы, поражается ее героизму.
А откуда-то сверху раздались слова:
Ну-ка, люди, поищите
Вы среди своих собратьев,
Поищите и найдите
Тех клювастых, тонконогих,
Что себе в заслугу ставят
Все, что сделано другими.
Это говорил кто-то из старых оленеводов.
Острые слова заставили людей оглянуться друг на друга: нет ли подобных «героев» среди нас? И все вспомнили Митри. Он одним летом ездил на Урал в качестве пастуха. Сколько с ним было оленеводам мучения! А когда вернулся в село, то ходил среди остальных колхозников как настоящий герой. Рассказывал истории, которые и во сне увидеть трудно.
«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!..»
Что такое? Разве я ослышался? Нет!
«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»— звенит, как тоненький ручей, скачущий через камушки. Где камешек — там звонче, где песок — глуше. Голос глуховатый, женский:
Меж зеленых деревьев я по бору
шагаю,
Меж красных деревьев я по бору
шагаю,
Двумя сияющими озерами
я смотрю на мир,
Двумя чуткими лосями слушаю мир:
Языком озорного мальчика кто там
щелкает?
Кедры стоят, словно кудрявые облака.
Шишками они словно просмолены:
Так мною шишек!
Так много шишек!
На вершине кедра кто там щелкает?
Ус-ворын-нэ — ронжа
трещит-щелкает.
Это посреди чума, чуть согнувшись, ходит, напевая, старая медведица, шагает, как по родному бору. Пришла она сама, чтобы рассказать о своей трудной жизни, о своих радостях и печалях.
Все слушают ее. И каждый по-своему.
Вот сидит, как скрючившаяся старая ива, Яныг-турпка-эква — мать Сильки и Айюта. Она не помнит, сколько зим, сколько светлых весен прожила на земле.
