едете?
— Да вот хотим «Комсомольскую» посмотреть, как она в готовом виде выглядит.
— Поезжайте, девушки дорогие… «Комсомольская» вам понравится!.. Вон как раз и поезд ваш подходит.
Проходчицы, взявшись за руки, стремительно побежали, чуть не вприпрыжку, к своему поезду.
— Обе недавно еще со школьной скамьи, совсем еще зелень, а какие бесстрашные, замечательные девушки… И как все у них просто и правильно выходило… Впрочем, что мне вам рассказывать? — И пожилой инженер весело, белозубо рассмеялся. — Советский героизм… этим все сказано!
В станционном зале «Охотный ряд» я сделала для себя маленькое открытие: серый цвет, столь мною нелюбимый, оказывается, может быть ярким и впечатляющим, как и всякий другой. В мраморной облицовке стен я рассмотрела крупные и мелкие прожилки чистейшей белизны, зернистые скопления нежно-синего, бархатно-черного и даже голубого, напоминающего проблески света среди туч на оживляющемся после дождя небе. Перламутрово-белые чаши вдоль всей этой мраморной галереи бросали вверх неистощимый алмазный поток света, полированный мрамор искрился, играл, как огромные шкуры сказочных зверей, которым нет цены. Вспомнились описания пышных пиров древности во дворцах Клеопатры, Семирамиды, Лукулла и Креза, о которых читали в дни нашей зеленой юности:
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир…
Я не удивилась бы, если бы здесь вдруг грянула музыка, или алые розы посыпались на белые квадраты пола, или воздушным роем пронеслись босоножки…
Высокий парень в пухлой коричневой кепке говорит товарищу:
— Каждый день я буду сберегать таким манером два часа. Помножь на двадцать пять, получишь пятьдесят часов в месяц. Эти пятьдесят часов я потрачу на самообразование, на театр, на спорт… понимаешь, какую тут музыку можно развести? Тут, брат, жизнь еще крепче заиграет!..
Да, это именно так и есть: любая из этих станций сразу займет свое почетное место в жизни сотен тысяч людей, как хлеб, жилье, одежда, книги, мысль, культура…
— Сегодня праздник? — допытывался у отца тот самый мальчик в клетчатом пальтеце, который кричал про эскалатор. — Папа, ведь сейчас праздник, да?
— Нет, милый, сегодня будни, — невнимательно отвечал отец.
А между тем мальчик с той особой обостренностью чувств и ощущений, какая бывает только у детей, видел новое качество вещей, резко отличающееся от привычного. Эти залы великолепны и выглядят совсем как на празднике, потому что созданы для труда, для такой жизненной деятельности, которая, чем дольше мы живем, тем больше будет становиться творчеством.
— Я всех перегоню! — кричит мой неугомонный маленький незнакомец. — Вот я ка-ак побегу по ступенькам… эскалатор бежит, и я бегу да бегу!
— Ну и чудак, — сказал отец, — пусть лучше эскалатор сам несет тебя вверх, он ведь для того и сделан, чтобы людям было легче.
— Ладно, пусть и мне тоже будет легче! — решил маленький мудрец и важно встал на плавно бегущую вверх ребристую ступеньку.
И тут только я вспомнила, что поднимаюсь наверх… из-под земли! Да ведь совсем забыла об этом, потому что вся эта добротная красота, сила и великолепная целесообразность всего устройства решительно ничем не напоминают подземелья!.. Да это слово просто смешно здесь и ничего не выражает!.. Это Москва, это станция «Охотный ряд», это начало новой и могучей транспортной жилы мирового города.
Я вспоминаю множество имен знаменитых ударников и ударниц, мастеров своего дела, строителей этих глубинных дворцов, и мысленно говорю им: «Как прекрасна ваша слава, товарищи, братья мои!»
Я выхожу на улицу из вестибюля, который занимает угол гостиницы «Москва». Я смотрю на мою новую рослую улицу, я зачеркиваю ее прошлое, исчезнувшее навсегда, вчистую, я говорю ей, полная торжества и гордости за дела людей советской эпохи:
— Разве раньше когда-нибудь были возможны такие дела и такие люди на этой улице?.. Вот как очистилась, вот как прославилась ты, улица, и вот за что я теперь люблю тебя!
Улица, наш новый Охотный ряд, светилась мне навстречу вечерними огнями. Весенняя оттепель была мягка и прозрачна, звезды виднелись ярко и чисто. Снег на улице уже давно убрали, и мокрый асфальт блестел, как вороненая сталь.
А утром светлое лицо улицы, вступившей в новую историю своего бытия, встречало меня.
В один из июльских вечеров 1941 года хватающий за сердце вой сирены — сигнал воздушной тревоги — застал меня в Охотном ряду. Пожилой милиционер с желтым, усталым лицом пронзительно свистел и повторял:
— Граждане, спускайтесь в метро! Немедленно в метро!
Кроме отдельных пешеходов, застигнутых воздушной тревогой, в метро уже торопливо шли целые группы людей, особенно много было женщин с детьми и стариков.
Мне вспомнился весенний день, когда я впервые спустилась в метро, вспомнилась ясная, деятельная радость, которую всегда испытываем мы, советские люди, видя воочию победу народного труда. Вспомнилось, как год спустя, проехав десятки километров в парижском метро, я с чувством законной гордости рассказывала французским друзьям о нашем московском метрополитене. Но только в июльский вечер 1941 года я в полной мере могла оценить высокую технику нашего метро, технику, проникнутую великой государственной заботой о людях. В час воздушной тревоги наше метро представилось мне большим подземным городом, где каждая мелочь служила людям надежно, безотказно. Переполненные эскалаторы, напоминающие длинные, нескончаемые гроздья голов и плеч, плавно скользили вниз. А там, в обширном зале и на перронах, сияли навстречу тысячеламповые огни всех люстр, нежно отсвечивающих мягкими пятнами на мраморе стен. И высокие канделябры, из конца в конец светло-мраморного зала поднимающие вверх жемчужно-белые полукружия прозрачных чаш, разливали вокруг, как и всегда, нежный и спокойный свет. В тот тревожный вечер мне подумалось: «Как это прекрасно и человечно, что наше метро сделано не только прочно, удобно и рационально, а также и красиво!» Люди, особенно дети, которых воздушная тревога заставила выйти из дому, видят здесь не какие-нибудь угрюмые, серые стены, а этот блистающий мрамор, чистоту, обилие света, просторный зал, широкие перроны.
Зал, проходы и перроны быстро наполнялись людьми. Пестрели лица, волосы, одежды, и как-то особенно четко выделялись маленькие детские шапочки, капоры, банты, кепи… Сначала слышался плач и крик ребятишек, возбужденный говор взрослых, в разных местах возникала неизбежная суета и споры. Но этот обильный, яркий свет, чистота мраморных стен, дворцовый простор этого подъемного зала словно способствовали тому, чтобы людям скорее расположиться на месте и спокойно переждать здесь часы воздушной тревоги. Действительно, немного времени прошло, как все утихомирились, и можно было уже без помехи наблюдать этот своеобразный подземный лагерь.
Многие дети уже спали, лежа на коленях матерей, другие спали на подушках, принесенных из их кроваток. Дети постарше любопытно оглядывались по сторонам, старики
