Он так сильно любит этот голос, что более не может отводить взгляд, когда она с ним говорит. Собравшись с духом, готовый к тому, что увидит лицо еще более отвратительное, чем у Тайфуна, он поднимает глаза и видит, что Ханна такая же прекрасная, какой и была при жизни.
На этом сюрпризы не заканчиваются: он вдруг осознает, что кабина изменила направление движения. Они более не спускаются во все более темные глубины. Они поднимаются.
Со стен исчезла плесень и грязь. И воздух не пропитан вонью.
В изумлении, еще не решившись надеяться, Данни спрашивает: «Как такое может быть?»
— Слова — это мир, Данни. Они имеют значение и благодаря этому обладают силой. Когда ты открываешь сердце жалости, когда из жалости вырастает сожаление о содеянном, когда тебя начинают мучить угрызения совести, тогда за угрызениями совести следует искреннее раскаяние, те самые два слова, которые описывают твою душевную боль. В сочетании эти два слова обладают невероятной силой, Данни. И когда они зазвучат в тебе, как бы поздно это ни случилось, какой бы вечной ни казалась окружающая тебя тьма, никакие глупые сделки не могут связывать человека, изменившегося, как ты.
Она улыбается. Улыбка у нее ослепительная.
Лицо.
Ее лицо прекрасно, но в нем он видит другое Лицо, как минутой раньше увидел скрытое лицо Тайфуна, только в этом нет ничего от кошмаров. Такое кажется невозможным, но Лицо… это Лицо в ее лице еще более прекрасно, так прекрасно, что у Данни, не будь он душой, перехватило бы дыхание.
Лицо немыслимой, невообразимой красоты, и одновременно Лицо милосердия, которого он, пусть даже и поднимаясь из бездны, еще не может полностью оценить, но за которое безмерно благодарен.
И тут Данни ждет новый сюрприз: по выражению лица Ханны он осознает, что в нем она видит тоже сияющее, вызывающее благоговейный трепет Лицо, которое он видит в ней, в ее глазах, то есть для нее он светится так же, как для него она.
— Жизнь — длинная дорога, Данни, даже если она быстро обрывается. Длинная и зачастую трудная. Но все это у тебя уже позади. — Она улыбается. — Готовься к новой и лучшей жизни. Ты ведь еще ничего не видел.
Данни слышит мелодичный сигнал. Кабина останавливается.
Глава 95
Этан и Фрик стояли бок о бок у окна в гостиной второго этажа, которую называли Зеленой комнатой по причине понятной всем, кроме дальтоников.
Мин ду Лак верил, что ни один дом таких размеров не может быть местом духовной гармонии, если в нем не будет хотя бы одной комнаты, окрашенной и отделанной исключительно в зеленых тонах. Их консультант по фэн-шуй согласился с этим зеленым декретом,
возможно, потому, что сей тезис являлся составной частью его философии, а может, и по другой причине: знал, что противоречить Мину — себе дороже.
Все оттенки зеленого, воплощенные в стенах, гобеленах, обивке мебели, ковре, — Мин видел в снах. Поневоле приходилось задаваться вопросом, а что он ел перед тем, как ложился в постель.
Миссис Макби называла комнату «отвратительным моховым болотом», разумеется, не в присутствии Мина.
За окном поместье сияло более яркими оттенками зеленого, а над ними простиралось великолепное синее небо, на котором не осталось даже воспоминаний о проливном дожде.
Из окон Зеленой комнаты они могли видеть главные ворота и толпу репортеров, собравшихся на улице. Солнечный свет заливал автомобили, минивэны служб новостей, фургоны телевизионщиков со спутниковыми антеннами.
— Будет цирк, — прокомментировал Фрик.
— Скорее карнавал, — уточнил Этан.
— Шоу уродов.
— Зоопарк.
— Хэллоуин на Рождество, если посмотреть, как эти типы используют нас в телевизионных новостях.
— А ты не смотри, — предложил Этан. — К черту телевизионные новости. И потом, все скоро закончится.
— Как бы не так, — не согласился Фрик. — Шоу будет продолжаться многие недели, о маленьком принце из Голливуда и психе, который едва не добрался до меня.
— Ты считаешь себя маленьким принцем Голливуда? Фрик скорчил недовольную гримасу.
— Так они будут меня называть. Я уже их слышу. Не смогу показаться на публике до пятидесяти лет, но даже тогда они будут щипать мои щеки и говорить, как тревожились за меня.
— Ну, не знаю, — в голосе Этана слышится сомнение. — Думаю, ты переоцениваешь интерес общественности к своей персоне.
Во взгляде Фрика появилась надежда.
— Вы действительно так думаете?
— Да. Я хочу сказать, ты не из тех голливудских детей, которые хотят пойти по стопам родителей.
— Я скорее буду есть червей.
— Ты не играешь эпизодических ролей в фильмах отца. Не поешь и не танцуешь. Никого не пародируешь, не так ли?
— Нет.
— Может быть, ты жонглер или умеешь одновременно удерживать десяток тарелок на десятке бамбуковых шестов?
— Одновременно точно не смогу.
— Фокусы?
— Не умею.
— Чревовещание?
— Не по моей части.
— Слушай, мне уже скучно с тобой. Знаешь, что их больше всего заинтересовало во всей этой истории, на чем они действительно сфокусируют свое внимание?
— На чем? — спросил Фрик.
— На дирижабле.
— Дирижабль — это круто, — согласился Фрик.
— Ты только не обижайся, но ребенок твоего возраста, с недостатком опыта работы в шоу-бизнесе… уж извини, но ты не сможешь потягаться с дирижаблем в Бел-Эре.
В северной части периметра поместья начали открываться ворота.
— А вот и они, — сказал Фрик, когда первый черный лимузин плавно въехал с улицы. — Вы думаете, он остановится и явит репортерам свое лицо?
— Я просил его этого не делать, — ответил Этан. — У нас нет возможностей удержать в узде такое количество репортеров, да они и не любят, когда их в чем-нибудь ограничивают.
— Он остановится, — предсказал Фрик. — Ставлю миллион баксов против ведра коровьего навоза. В каком он лимузине?
— В пятом из семи.
Ворота миновал второй лимузин.
— Он привезет новую подружку, — волновался Фрик.
— Ты с ней отлично поладишь.
— Возможно.
— У тебя есть для этого отличное средство.
— Какое?
— Дирижабль. Фрик просиял.
— Это точно. Появился третий лимузин.
— Главное, помни, о чем мы договорились. Мы никому не рассказываем о… странном.
— Я точно не расскажу, — усмехнулся Фрик. — Не хочу попасть в психушку.
