В дальней дали беспокойно шелохнулась моя каторжная подселенка, но ничем проявиться в данный момент не осмелилась, а я по явной ассоциации подумала о своей православной тетке, которая в свое время тоже отпахала десятку за своего Бога, она отнеслась к этому, как к командировке по специальности, и вела себя среди насилия и поругания с истовостью первых христиан на нероновской арене, к ней не пристало то, чем переполнилась Е., и через пару лет скрученное злобой бабье отступилось и стало к ней прислушиваться, но конторские быстренько перекинули ее в другой лагерь, где всё началось сначала. Но повторение для тетки уже было и вовсе не страшно, она как-то проходно сказала, что на новом месте ее били за Бога всего раз десять, а потом милостью Христовой передумали и стали просить Святого Писания, и она давала, что могла, и даже кого-то, прегрешив, крестила, отчего ее опять собрались перекинуть на этап, но зэчки взбунтовались, а паханка поклялась конторских перерезать, так что тетку на время оставили, решив поначалу сплавить паханку. Что и сделали, на свою голову. Как только, решив, что теперь никаких проблем, тетку отконвоировали в третий лагерь, из Воркуты куда-то в Каракумы, в воркутинском приюте бабоньки кончили трех самых ненавистных надзирательниц, разъевшуюся повариху и двух собственных стукачек. Слухом земля полнится, тетка узнала об этом через несколько месяцев и, если бы не церковный запрет на самоубийство, наложила бы на себя руки. Она и по сей день считает себя виновной в не ею совершенном убиении и платит пожизненную виру бесстрашным состраданием к любому.
Тетку перемещали из лагеря в лагерь еще не раз, заведенная машина работала, но давала противоположные результаты: всесоюзные зэчки к ней расположились, слушали почти добровольно и даже приставляли свою охрану, чтобы оградить от вышестоящих провокаций.
Тетка говорила, что окрестила двести восемь заключенных душ, в чем слезно покаялась батюшке, который почему-то прегрешением это не признал, но для теткиного успокоения наложил епитимью, которая показалась ей неудовлетворяющим праздником, так что тетка с тех пор своевольным почином отмеряет себе воздаяние.
История имела продолжение, но уже через батюшку. Странствия тетки произвели на него такое впечатление, а не по канону крещенные души повергли в такое умиление и беспокойство, что священник на свой страх и риск отправился по теткиным лагерям, терзая зэковское начальство своей благостью и объясняя, что хочет лишь довести до конца начатое его духовной дщерью, но желаемого не достиг, дальше охраны его не пустили. Тогда он купил в каком-то ларечке оцинкованное ведро, надрал в чистом месте мха, чтобы сделать кисть, зачерпнул полярной водицы, сам всё освятил и стал приходить на дорогу, по которой возвращались с работ колонны заключенных, макал кисть в святую водицу и крестообразно осенял брызгами серые фигуры.
Я прикрылась развернутым Далем и облегченно вплыла в исцеляющий сон и там увидела, что позади осталась рассыпавшаяся стена. Стена показалась мне совсем маленькой, но это уже не имело значения.
* * *
Если проснуться совсем тихо, будто собираешься выкрасть хозяйскую сумку из-под лап кавказской овчарки, то можно сколько-то побыть в одиночестве и забыто ощутить свое автономное существование. Но очень скоро перед закрытыми глазами проявляется бурый смог, смог висит, медленно выворачиваясь, и я убеждаю себя, что каким-то микрозрением вижу ток своей крови по капиллярам опущенных век. И вдруг грязный цвет истончается, тяжесть высветляется печальной небесной лазурью, мне представляются белые Елеонорины кудряшки в детстве, шелковые волосы и лазурь очень гармонируют, я слышу, как маленький голосок что-то поет, белые пальчики с красивыми ноготками раздвигают никлую траву в придорожной канаве забытой окраинной улочки, я понимаю, что трава зовется «гусиные лапки», в ней покоятся черные глянцевые шарики козьего кала, бледные пальчики аккуратно собирают их в горсть, кто-то сверху говорит, что это ягодки и их можно есть, девочка радуется, и раскусывает, и удивляется, что взрослым нравятся такие штуки, но, чтобы не обидеть веселый верхний голос, незаметно стирает с губ никакие крошки.
Бурое торопливо стекло вниз, умытая пронзительная голубизна заполнила мой экран, она светилась собственным светом, свет дрожал в поющем голоске и очень его любил, свет лучился из белых волос и розовых ноготков, ему хотелось простереться дальше и охватить любовью ветхий домишко и дощатый забор, по которому многолетне карабкался цепкий вьюнок, вьюнок смотрел на мир многочисленными граммофончиками, наверно, это тоже были пальчики с ноготками, потому что у них был совсем одинаковый цвет.
* * *
Мое тело лежало парализованно. Оно постаралось стать незаметным, чтобы не мешать. Тело грузно дышало и не имело цвета. Оно не знало языка голубизны и простерлось ниц, чтобы послужить подножием развернувшемуся над ним светоносному своду.
Я вдруг поняла, что мне хотелось увидеться совсем не с подругой, а с ее недавним полумужем. Я встала и отправилась в бойлерную.
А может, это была не бойлерная, а что-то другое. Я попыталась открыть дверь, соседствовавшую с подъездной, но у нее не было ручки, а только щели. Я выбрала щель поглубже и превратила свой палец в крючок. Дверь нехотя поддалась и открыла весьма пыльную лестницу вниз, не мытую со дня творения, но тем не менее подметавшуюся, видимо, время от времени суровой мужской рукой — к углу прилегал явно кем-то выброшенный на помойку и стертый до стволов льняной веничек, но тут веничек явно был при деле и продолжал исправно служить, хотя ни одна женщина такого инструмента не потерпела бы — себе дороже, как говорится. Лестница отважно спустилась в пыльный перешептывающийся низ. Внизу, против ожидания, горел свет, свет лился из анфилады помещений, уходивших направо и налево. Помещения, как я догадалась, соответствовали размещавшимся сверху квартирам, но были здесь без полов и внутренних необязательных перегородок и без прочих признаков человеческого обихода. Здесь было царство труб, огромных и помельче. Облитые почти ядовитым свечением трехсотватток, трубы обегали индивидуальные закутки по внутреннему периметру и, не испытывая стремления к разъединению, спешили влиться в могучую материнскую систему, отличавшуюся неожиданной тучностью, беременную испражнениями и кухонными стоками малоразумных существ, пребывающих на девяти верхних небесах. Отсюда всё верхнее казалось менее значительным, чем эта толстая утробная мощь, вздыхающая и урчащая непрерывным движением.
Я позвала хоть кого-нибудь, но мой голос пискнул мышью и упал к ногам, не пожелав распространиться ни в какую сторону. Пришлось выбрать направление наугад, и в ближайшей проекции верхнего апартамента я обнаружила того, кого искала. Поверх нескольких труб был перекинут сколоченный из досок турхейердаловский плот, на котором в обществе нескольких дырявых одеял, закинув руки за голову, покоился нужный мне человек. На краю плота стоял алюминиевый чайник и литровая эмалированная кружка, то и другое определенно вторичного происхождения, но я поняла, что нахожусь на жилой территории.
— Здравствуй, Шамиль, — возвестила я о своем мирном присутствии.
Шамиль, не меняя позы, перевел взгляд на мое лицо.
