Сосия продолжала:
– Время растягивается, становясь сотканным из разрозненных частей. Когда ты не знаешь, что будет дальше, каждый миг превращается в начало нового периода тревожного ожидания. Одиночное заключение утомляет до чрезвычайности; тебе нужны дополнительные доказательства того, что время идет, дабы убедить себя в том, что ты еще жив.
Ианно шмыгнул носом. Он готов был согласиться с этим утверждением, вспоминая долгие часы, проведенные им в неблагодарных трудах, когда он разносил листовки для фра Филиппо или переписывал бесчисленные отрывки из непристойных книг для своего хозяина, и что он получил в знак благодарности?
– Чтобы убить время, я рассказываю себе всякие истории, но только правдивые.
Голос ее зазвучал глуше и мягче, словно она с головой погрузилась в собственные воспоминания.
Он подобрался еще ближе и ухватился за один из прутьев. Сосия подняла глаза на его мускулистую руку, обхватившую металл.
– Будешь слушать дальше?
– М‑м‑м.
– Ну вот, я выбрала тебя, чтобы рассказать обо всем. Кое-кто из тех мужчин, что трахали меня, умоляли меня поведать эту историю им. Они думали, что, рассказав ее, я избавлюсь от ненависти, живущей у меня внутри. Они думали, что надо мной надругались. Другие говорили, что, описав свою боль, я выпущу ее наружу. Но я ничего не рассказала никому из них. Я оставила их в недоумении. Я не хотела излечиваться от ненависти, потому что это сделало бы меня слабой. Не хочу и сейчас, зато у меня появилось желание поговорить об этом. Ты ничего не имеешь против, господин мальчик священника?
Ианно согласно кивнул.
И Сосия рассказала ему свою историю. Она поведала ему о том, как родилась в Далмации и как жила в глухой провинции, находящейся под формальной властью Венеции. Венецианцы приходили и уходили, требуя дань, забирая все мало-мальски красивое из церквей и домов и ничуть не беспокоясь о населении, которое присоединили к своей империи из сугубо стратегических соображений.
Сосия рассказала Ианно о маленьких, но кровавых гражданских войнах, не представлявших ни малейшего интереса для Венеции, которые вспыхивали непонятно из‑за чего и столь же быстро угасали, наполняя кладбища новыми могилами. Она рассказала ему о солдатах, которые убили ее дедушку и бабушку, и о том, как сама лишилась любящего материнского взгляда.
– Это было хуже всего, – вспоминала Сосия. – Потому что тогда моя семья сочла меня грязной, не заслуживающей даже презрения. Солдаты сказали, что я недостаточно хороша для того, что согреть постель какого-нибудь венецианца, и потому решили тоже не связываться со мной; после этого члены моей семьи стали вести себя так, словно и они испытывали ко мне то же самое. Даже моя мать – моя мать! – не желала смотреть на меня. Они убили во мне всякие чувства. Душа моя умерла, чтобы никогда не возродиться; правда, есть один человек… но он тоже не видит меня, точно так же, как и моя мать.
Ианно глухо заворчал. Он кое-что знал о том, что это такое – быть изгоем. Он всегда знал, что люди избегают смотреть на него.
А Сосия тем временем продолжала свой рассказ, описывая бегство своей семьи, их безмолвное путешествие в Зару и кошмарное плавание на корабле в Местре. Не щадя себя, она во всех подробностях рассказала ему о том, как соблазнила своего будущего мужа, так что он вынужден был жениться на ней.
– Он – венецианец, хотя и еврей, – пояснила она.
Ианно вновь фыркнул, на сей раз – с любопытством.
– Понимаешь, – пустилась в объяснения Сосия, – я все время думала о том, что они тогда сказали. Солдаты. Что венецианцы побрезгуют прикоснуться к такой замухрышке, как я. Эти грязные свиньи, эти солдаты, они посмели сказать мне, что я недостаточно хороша для венецианцев. Очевидно, после этого моя семья стала думать точно так же: раз я недостаточно хороша для венецианцев, значит, и для них тоже.
Что ж, все они ошиблись, не так ли? Я оказалась весьма хороша, причем для очень многих венецианцев. Чертовски хороша. Иногда я спрашиваю себя, что сказала бы моя мать, если бы узнала о том, что я делила постель с венецианскими вельможами, а не с грязными солдатами из провинции. Обняла бы она меня и прижала бы к своей груди, если бы узнала, как высоко я взлетела? У меня было столько венецианцев, что я сбилась со счета. Я дорого им обошлась, потому что только так вы, мужчины, понимаете, что чего-то стоите; имей это в виду, малыш.
Итак, солдаты ошиблись. Венецианцы бегали за мной, умоляли меня, опускались передо мной на колени, плакали из‑за меня и унижались передо мной самым невероятным образом, малыш. И ни один из них даже не заикнулся о том, что я недостаточно хороша для него. Многие из них мучились вопросом, достаточно ли хороши они для меня.
Полный горечи голос Сосии понизился до едва слышного шепота и вскоре умолк окончательно.
Ианно вытянул шею, напрягая слух, чтобы расслышать еще хоть слово, но из камеры больше не доносилось ни звука. Он слез со своего ящика и заковылял прочь. Сосия надолго задержала его своей исповедью. По бледному манускрипту неба уже побежали первые пальцы рассвета, так что оставаться и дальше у ее камеры было опасно.
* * *
На двенадцатый день сенаторы решили, что молчаливая бурлящая толпа им надоела. Они испугались, что ситуация может выйти из-под контроля. Им не нравилось внимание, которое горожане уделяли какой-то никчемной иностранке; они вообще не любили, когда жизнь какого-либо одного человека возводилась в культ.
Было принято решение очистить riva. Стражники вооружились и молча выстроились у огромных ворот во дворе Дворца дожей. Лунный свет расплавленным серебром залил их облаченные в шлемы головы.
По сигналу колокола ворота распахнулись, и солдаты хлынули наружу двумя колоннами, разделяя толпу пополам. Они не тратили силы на крики; у них был приказ рассеять толпу, не щадя тех, кто убегать не захочет.
Первые удары обрушились на головы самых высоких горожан, многие из которых, как подкошенные, повалились под ноги стражникам. Те, кто побежал, слышали, как трещат под их ногами маленькие косточки, потому что дети, естественно, умирали первыми. Вот какая-то мать упала навзничь, а ребенок лег под прямым углом к ее груди, и они образовали жуткое распятие из окровавленной плоти.
Не прошло и нескольких минут, как riva была очищена от горожан, не считая тех, кто уже не мог пошевелиться. Умирающие обменивались последними взглядами. Повсюду сновали собаки, лая на мертвых в надежде разбудить их и на живых, чтобы получить дальнейшие приказания.
Но вскоре перестали скулить даже собаки, и тишину нарушал лишь скрип тележек, на которых погибших должны были развезти по домам. К рассвету все стихло; sestiere раскрыли объятия своим избитым и покалеченным сыновьям, после чего вновь сомкнулись вокруг них, подобно ртам двух огромных рыб. Беспорядки закончились, и спокойствию Венеции более ничто не угрожало.
Сенат принял для этого надлежащие меры. Действуя на основе сведений, представленных его бывшим помощником, Совет Сорока отправил Signori арестовать некоего фра Филиппо де Страта на острове Мурано. Из заслуживающего всяческого доверия источника стало известно, что священник сеял недовольство среди горожан; именно он заставил их ополчиться на печатников и направил их ненависть на ведьму из Далмации.
