Бернардо Микеш ходит взад-вперед. Жуан, элегантный, как обычно, неподвижен, как статуя. Кожаные перчатки засунуты за пояс, а широкие рукава камзола развеваются по ветру.
Из-за этих осенних холодов Деметра всучила мне шерстяной шарф. Я благодарен ей за это, потому что горло в последнее время играет со мной в довольно жестокие игры.
Я смотрю, как лодки медленно подходят к пирсу и выгружают свой разноцветный и эксцентричный человеческий груз.
— За дожа и святого Марка!
Вздрагиваю от скрипучего голоса громадной черной птицы, переносимой в клетке.
Жуан громко смеется при виде выражения моего лица:
— Говорящие птицы, друг мой! Этот город полон сюрпризов.
Бернардо нагнулся и сполз к краю скамейки, рискуя потерять равновесие:
— Вот они!
— Где? — Приходится признать, что зрение у меня уже не такое, как прежде.
— Вон там, они уже высаживаются!
Делаю вид, что вижу лодку, по-прежнему остающуюся для меня размазанным темным пятном:
— Это точно они?
— Я уверен! Посмотри на Себастьяно!
— Клянусь Моисеем и всеми пророками! Вон Перна. Ему это удалось! Дуарте это сделал.
Жуан позволяет себе даже начать жестикулировать от восторга.
— Ублюдки, гады, подлецы, мешки с дерьмом, еще немного — и я остался бы там, под землей, навсегда, обросший грибами и плесенью!
Он переводит дыхание — в глазах все еще застыл ужас.
— Убийцы — вот кто они! Настоящие безумцы, Лудовико, друг мой, там были крысы размером с собаку, capito? Ты просто не поверишь — надо их видеть, вот такой величины… Ублюдки, месяц в этой дерьмовой дыре — они еще называют ее тюрьмой… Да посадят их всех турки на кол! Ублюдки! Посмотри, Лудовико, вот такие здоровые… И сторожа, напоминающие чудовищ Апокалипсиса… Продержать человека в таком месте годик — и ты признаешься во всем, что угодно, даже в том, чего… Ах! А потом они записывают все, все-все-все, не упуская ни слова, там всегда сидит писаришка чертов, который строчит все, что ты наговоришь… Быстро, он пишет очень быстро, не отрывая глаз от бумаги… Ты чихнешь, он и это запишет, capito?
Поредевшие волосы спутались, глаза ввалились, а зубы вцепились в бифштекс, который ему принесла Деметра, такой кусок трудно проглотить целиком, и лишь это останови ло словесный поток.
Наконец он заглатывает первый кусок и, кажется, вновь обретает всегда присущий ему и столь необходимый светский лоск.
Он на секунду отрывает глаза от тарелки:
— Еще кого-нибудь арестовали?
— Пажа в Неаполе.
Он пыхтит.
— И это еще не самая худшая новость.
Крошечные глазки Перны боязливо вперяются в меня.
— Кого еще?
— Бенедетто Фонтанини.
Книготорговец нервно проводит рукой по голове, приглаживая остатки волос:
— Святые небеса, мы по уши в дерьме…
— Его держат в монастыре Санта-Джустина в Падуе. Ему выдвинуто обвинение в том, что он является автором «Благодеяния Христа». Он может сгнить там заживо.
Перна вновь опускает голову.
— С этого момента нам действительно придется стать очень осторожными. — Он по очереди оглядывает нас. — Всем. — Его взгляд останавливается на Жуане. — И не рассчитывай, что ты в большей безопасности, чем все мы, компаньон, — если они решили взяться за дело всерьез, всем нам придется очень туго. Здесь, в Венеции, мы пока в безопасности, но нам было сделано весьма недвусмысленное предупреждение.
— Что ты имеешь в виду? — Я снова наполняю вином его бокал.
— Они все поняли. Они знают, кто мы и кто вовлечен в дело. Вначале арестовали Жуана, затем меня и старого доброго Пажа, потом посадили Бенедетто Мантуанского… — Он прожевывает и глотает.
Дуарте смотрит на всех нас:
— О ком и о чем мы говорим?
Вилка Перны падает в его тарелку. Молчание. «Карателло» закрыт, мы одни, три сефарда и два закоренелых атеиста, разуверившиеся во всем, сидят за одним столом и готовят заговор — какой восторг для любого инквизитора.
Перна сворачивается в клубок, как кот.
— Мы говорим о Великом Дуболоме, синьоры! Да-да, о Его Высокопреосвященстве Величайшем Дуболоме, о Джованни Пьетро Караффе. Мы говорим о ревностных, о тех, кто хотел бы сделать себе брелки из яиц Реджинальда Пола и его друзей. Величайших ублюдках, о них и о их наемных убийцах. Пока они не спустили на нас собак, но они не замедлят этого сделать, еще увидите. — Взгляд на Жуана. — А эти люди, компаньон, не покупаются, capito? Эти сукины дети неподкупны.
Я прерываю его:
— Милан, Неаполь, Венеция в еще большей степени, пока остаются городами, которые не позволят, чтобы римская инквизиция совала нос в их дела.
— «Дела» — это верное слово. Пока у них нет особой убежденности, стоит ли натравливать на нас своих гончих, — они оставят и нас, и наши дела в покое, ты прав. Но все зависит от того, кто будет устанавливать правила игры после того, как Павел III протянет ноги. К тому же, чтобы избежать вмешательства Рима, венецианцы могут решить сами свести с нами счеты, не ожидая Караффы и его друзей.
Он глотает все, что было во рту:
— Какая мерзость. Когда я думаю об этой клоаке, настоящей яме с дерьмом, я теряю аппетит.
Дневник Q
Венеция, 5 ноября 1548 года
Ребенок, который верит, что Христос — статуя.
Я обхожу весь город вдоль и поперек. Я ищу немца, руководствуясь интуицией: книжные магазины, где он, должно быть, покупает «Благодеяние Христа».
Я зашел в лавку Андреа Арривабене, на вывеске которой нарисован колодец — место, которое Тициан, без сомнения, хорошо знает. Я сделал вид, что интересуюсь доктриной анабаптистов, надеясь, что он укажет мне на кого-то, кто сможет обратить меня. Все впустую.
* * *
Венеция, 7 ноября 1548 года
Ребенок и статуя Христа.
Ребенок, который верил, что Христос — это статуя. Ребенок пяти лет.
Ребенок, которого Бернард Ротманн, пастор из Мюнстера, спрашивал, кто такой Христос. Статуя.
История, повторявшаяся бесконечно в те дни всеобщего сумасшествия.
Дни правления царя Давида.
Трудно возвращаться назад. Больно. Воспоминания о разговорах, длинных, попросту бесконечно долгих, пробудивших сумасшествие проповедника, предложившего разочарованным и отчаявшимся умам самый безумный выбор.
Последние дни Мюнстера.
За пределами тех стен это первая дрожь неуверенности. Я хотел бы навеки забыть об этом.
