Парижѣ пріютъ и даже правительственную денежную поддержку. И что же изъ всего этого вышло? Въ послѣдніе годы (и это мы видимъ уже, по крайней мѣрѣ, двадцать пять лѣтъ) поляки для французовъ точно совсѣмъ не существуютъ. Болѣе рѣзкаго охлаж денія трудно себѣ даже и представить. Съ итальянцами у нихъ есть счеты, а тутъ былъ только великодушный интересъ къ націи, которой судьба приготовила въ политическомъ смыслѣ не красную долю. Охлаждение совпало съ тѣмъ сближеніемъ, какое произошло, на нашихъ глазахъ, между Франціей и Россіей. Но вѣдь польскія провинціи находятся во власти не одного нашего отечества; есть также австрійскіе и прусскіе поляки, и дѣло тутъ не въ одномъ только прямомъ угнетеніи извѣстной національности. Въ Галиціи, въ Львовѣ и въ Краковѣ руководящіе классы польскаго населенія чувствуютъ себя довольно свободно, играютъ даже первенствующую роль въ мѣстной областной политикѣ. Но прусскіе поляки, гораздо менѣе довольные своимъ положеніемъ, точно также не существуютъ теперь для французовъ, а между тѣмъ было бы по слѣдовательно хоть сколько-нибудь интересоваться ихъ долей и той борьбой, которая идетъ между прусскимъ режимомъ и польскимъ элементомъ. Это опять-таки показываетъ, что романтическія вспышки симпатій къ полякамъ не имѣли въ себѣ ничего серьезнаго, и масса французовъ, считающихъ себя образованными, до сихъ поръ находится, вѣроятно, въ полной невѣжественности на счетъ польскаго народа, его судьбы и его теперешняго положенія въ трехъ государствахъ, въ составъ которыхъ онъ вошелъ.
И вотъ мы и приблизились къ такъ называемому «алья нсу», уже гласно заключенному между Франціей и Россіей.
Вопросъ этотъ можетъ казаться щекотливымъ. Но читатели уже видѣли, что я, въ предыдущихъ главахъ, высказывался безъ всякой уклончивости. Для всѣхъ людей моего поколѣнія, а также и тѣхъ, кто пришелъ послѣ насъ, не безразлично: опредѣлить — что есть серьезнаго и прочнаго въ такомъ союзѣ, если взять его не какъ дипломатическій актъ, вызванный соображеніями внѣшней политики, а какъ выраженіе дѣйствительныхъ и прочныхъ связей между двумя націями.
Я уже говорилъ, что въ половинѣ 6о-хъ годовъ, въ Парижѣ, какъ центрѣ Франціи, къ намъ, русскимъ, относились или равнодушно, или весьма критически. Крымская война не могла оставить во французахъ раздраженія, потому что они побѣдили; а всякая побѣда дѣлаетъ ихъ великодушнѣе и снисходительнѣе. Но тогда все, что было самаго передового и въ политическомъ, и въ литературномъ мірѣ, судило о Россіи и русскихъ дѣлахъ, а, стало-быть, и о русскомъ обществѣ на основаніи своихъ идеаловъ и симпатій. — И то, что это самое развитое и передовое меньшинство считало чуждымъ, дикимъ, возмутительнымъ или печальнымъ, не превращалось въ доблестное и желательное потому только, что извѣстная страна сдѣлалась союзницей Франціи.
Поэтому, всѣ тѣ, кто за цѣлыхъ сорокъ лѣтъ, присматривался къ исторіи отношеній французовъ къ намъ, смѣло могутъ сказать, что теперешній подъемъ чувства франузовъ къ намъ является только отчасти результатомъ естественнаго сближенія, а на двѣ трети вызванъ все тѣмъ же тревожнымъ національнымъ чувствомъ, идеей реванша съ неизбѣжнымъ для Франціи оттѣнкомъ шовинизма.
He могу не записать здѣсь того, что сообщилъ мнѣ одинъ мой сверстникъ, русскій, живущій въ Парижѣ съ 6о-хъ годовъ.
Тогда, въ самый разгаръ чувствъ, вызванныхъ заманчивыми перспективами наступательнаго и оборонительнаго союза съ Россіей — нѣсколько парижскихъ дѣльцовъ-банкировъ и биржевыхъ маклеровъ давали обѣдъ одному высокопоставленному русскому. Разумѣется, говорились рѣчи все на ту же тему, съ неизбѣжными патріотическими возгласами. Но одинъ изъ участниковъ этого банкета, русскій парижанинъ— человѣкъ съ очень независимымъ характеромъ и свободной рѣчью — произнесъ спичъ весьма отрезвляющаго свойства и безпощадно разобралъ въ немъ мотивы теперешнихъ симпатій французовъ къ нашему отечеству. Спичъ этотъ вызвалъ протесты, начался шумъ и гамъ, дѣло, можетъ быть, дошло бы и до дуэли и въ разгарѣ спора одинъ изъ устроителей этого банкета — биржевой дѣлецъ — вскричалъ:
— По крайней мѣрѣ, мы надѣемся, что намъ будутъ платить аккуратно проценты съ тѣхъ миллиардовъ какіе у франціи есть въ вашихъ займахъ?!
Вотъ этотъ возгласъ даетъ довольно-таки вѣрную ноту для опредѣленія того — что для парижской денежной буржуазіи связано съ идеей франко-русскаго союза. He одинъ милліардъ французскихъ франковъ гуляетъ теперь по русской землѣ; и объ этомъ скопидомный французскій буржуа не можетъ забыть.
Если въ теперешнемъ сердечномъ союзѣ двухъ націй завязано что-нибудь серьезное, то оно должно вытекать изъ исторіи взаимныхъ отношеній, по крайней мѣрѣ, за послѣднюю четверть вѣка.
За мое время, въ Парижѣ перебывали десятки, а можетъ, и сотни тысячъ русскихъ; но спрашивается: сливались ли пріѣзжіе русскіе съ французскимъ обществомъ, съ жизнью Парижа настолько, чтобы могла закрѣпляться развиваться прочная связь между двумя націями? Это дѣлается не наѣздами туристовъ и не свѣтскими людьми, которыя пріѣзжаютъ въ Парижъ веселиться, а тѣми, кто приносилъ съ собою какое-нибудь внутреннее содержаніе, искалъ въ чужой странѣ сочувствіе у лучшихъ ея представителей.
За цѣлыхъ пять лѣтъ до Франко-Прусской войны я встрѣчался въ Парижѣ со многими русскими, принадлежавшими къ трудовымъ и мыслящимъ людямъ. Какого-нибудь крупнаго центра у русской интеллигенціи не было во второй половинѣ 6о-хъ годовъ, за исключеніемъ тѣхъ мѣсяцевъ, какіе прожилъ въ Парижѣ съ осени 69-го по январь 1870 года А. И. Герценъ. Онъ тогда пріѣхалъ въ Парижъ съ цѣлью основаться въ немъ, и у него сходились нѣкоторые русскіе и не принадлежавшіе къ эмиграціи. Онъ самъ сознавалъ уже, что то значеніе, какое его заграничная дѣятельность имѣла для Россіи до 1862 г., больше не повторится. Въ первый разъ увидалъ я Герцена въ Женевѣ, осенью 1865 г. Онъ пришелъ къ одному изъ моихъ русскихъ сожителей, и я засталъ его въ очень живомъ разговорѣ о какой-то петербургской исторіи. Ему было тогда около пятидесяти пяти лѣтъ. Извѣстный портретъ, написанный художникомъ Гэ, всего больше даетъ понятіе о его наружности, въ ту эпоху. Къ пріѣзду въ Парижъ, онъ, разумѣется, немножко постарѣлъ, сдѣлался полнѣе, съ большей просѣдью, но сохранилъ все тотъ же тонъ, голосъ, ту же московскую дикцію. Меня даже изумляло до какой степени, послѣ двадцатилѣтняго житья за-границей, послѣ долгихъ годовъ, проведенныхъ въ Лондонѣ, Герценъ сохранилъ въ себѣ всѣ типическія особенности москвича 40-хъ годовъ и прибавлю — москвича-барина, разумѣется, въ хорошемъ смыслѣ.
Въ Парижѣ мы встрѣтились на одномъ изъ четверговъ у Вырубова. Хозяинъ сообщилъ мнѣ, передъ тѣмъ, за нѣсколько дней, что Герценъ желаетъ со мной познакомиться, и говорилъ ему о моихъ романахъ и газетныхъ статьяхъ. На этомъ же первомъ четвергѣ Герценъ вступилъ въ философскую бесѣду съ старикомъ Литтре и явился въ ней не то, что противникомъ позитивизма, но во всякомъ случаѣ, человѣкомъ, воспитаннымъ на гегельянскихъ идеяхъ. По французски говорилъ онъ бойко, но съ московскимъ барскимъ акцентомъ.
