ней, но куда бы я ни полз, любая ниточка, любая тропинка, любая дорожка, подводили меня к бездне.
— Ты знаешь ответ на этот вопрос, но озвучу его я, — Курт, очень довольный тем, что загнал меня в угол, улыбался. Его улыбка представляла из себя довольно нелепую миниатюру с лица, похожего на каноэ. — Если от бесконечности отнять единицу, получится бесконечность. Любое число, даже самое большое, отнятое от бесконечности, не делает её меньше. Так что сколько бы миров с твоим расплодившимся я мы не аннулировали, бесконечность от этого не пострадает, зато чище и лучше — станет.
Курт говорил обидные слова, но я не чувствовал по отношению к нему ни злости, ни обиды, — просто некрасивый худой человек в нелепом костюме и очках. Именно так больше всего мне хотелось его воспринимать. Никакой это не Уроборос! Нос не дорос! Как самая разрушительная сущность во всей бесконечной и вечной Вселенной может пребывать в образе тщедушного смешного человека с туловищем, балансирующим на тонких ножках, с длинными руками, хватающими воздух, с головой, срисованной со старого каноэ, возможно, не существующего в реальности, облачённого в одежду, словно снятую с покойника? И как вообще такое возможно, чтобы я был одновременно собой и кем-то другим? Уроборосом. Вот же, мы оба стоим напротив друг друга, между нами — ложе из книг, — мы видим друг друга, можем оценивать внешность, слышать слова, обдумывать их и говорить собственные.
Мы оба понимали, что у меня почти не осталось времени, — лишь нечто, что меньше мгновения, — незримая частичка, сохраняющая моё Я в первозданном виде, помогающая уйти от Курта, спрятаться, ускользнуть, не позволить ему проникнуть в мою душу и мозг, смешаться со мной, объединиться, стать чем-то или кем-то другим. Уроборосом! Бежать или провалиться в минимальную частичку времени, где ничего не движется и находится в абсолютном покое, где существует НИЧТО и даже само НЕСУЩЕСТВОВАНИЕ. Выбор! Прямо передо мной — шляпа, которую Судьба сняла со своей дурной головы, а внутри шляпы — три одинаковых бумажки, свёрнутые так, чтобы нельзя было прочесть, что там написано, — надо сунуть руку в эту ужасную шляпу, в которой притаилась тьма, словно зверёк, жаждущий вцепиться зубами в палец, вытащить одну бумажку, первую попавшуюся или приглянувшуюся на ощупь, развернуть и прочесть. Или вечно стоять перед шляпой Судьбы, не решаясь запустить в неё руку.
Запустил. Развернул бумажку, прочёл надпись: "Беги!" Появилась идея: плюнуть на этот выбор, сложить бумажку, запихнуть обратно в шляпу, потрясти и вытащить другую, или ту же самую, или все три сразу, — наверняка, на них написано одно и то же: "Беги!" Выбора нет… Я побежал! Не отчаянно и безнадёжно, но легко и естественно, не чувствуя собственного тела, — я не бежал, а летел, — бестелесный, я не обладал массой, как фотон, то ли частица, то ли волна, то ли то и другое, поэтому летел со скоростью света, при этом не был светом и не чувствовал себя им, потому что меня никто не видел, и догнать меня никто не мог, — лишь тот, кто тоже — невидимый свет. Не Курт — он не мог быть светом, даже невидимым. Смешно было думать об этом! Сколько времени я летел? Секунду или целую вечность? Тот, кто не имеет массы, не знает времени. Поэтому я мог оказаться везде и в любую минуту, но оказался там, где было должно, как и положено свету, который всегда оказывается там, где ему должно, даже если на его пути встают непроницаемые преграды.
Передо мной было высокое одноэтажное здание с вывеской "На краю Света"! Так вот, оказывается, куда меня принесло! Предыдущий я, Свидетель Дороги, был очень этому удивлён, смотрел на вывеску и стеклянную дверь под ней, как баран на новые ворота, но нынешний я, в котором объединился прошлый с несуществующим, но вероятным, носящим имя Уроборос, не удивлялся ничему, — именно он, не имея собственной плоти, двигал моими руками и ногами, смотрел моими глазами и пользовался моим мозгом, чтобы думать. Именно он, почти Уроборос, а не я — Свидетель Дороги, — разобрал в бесчисленных бликах, пляшущих на окнах кафе, силуэты множества лиц, выглядывающих наружу, не учуял запаха спиртных напитков и готовящейся еды, не услышал музыки и весёлого галдежа, присущих этому месту круглые сутки, толкнул дверь так, что она чуть не слетела с петель, а колокольчик жалобно взвизгнул и, сорвавшись с крепежа, улетел куда-то, где умер, не издав больше ни звука, — именно Уроборос, а не я, ввалился внутрь, словно завсегдатай этого заведения, которого все тут не только знают и уважают, но и побаиваются. А бедный я — Свидетель Дороги, словно неумелый ездок, привязанный к норовистой лошади, растерянно и беспомощно смотрел по сторонам, не понимая, как в такое вляпался и что теперь делать, чтобы из этого выбраться. Тишина внутри кафе, которая меня встретила, исходила не от пустого пространства, но битком набитого людьми, не занятыми беседами друг с другом и поглощением еды и питья, но неподвижно и молча стоящими и глядящими на меня — все их лица были направлены в мою сторону и глаза, которых было, казалось, не в два, а в несколько раз больше, чем лиц — тоже, что делало их слитый в одно целое взгляд тяжёлым, практически невыносимым, но только не для Уробороса, которым я был наполовину. Мужчины и женщины, — по виду поровну, разных возрастов, — дышали вразнобой и плавно колыхались, — одежды шуршали, но все звуки, издаваемые толпой, не смешивались с тишиной, царящей в кафе, укладывались в отдельную кучу, так что из неё можно было что-то взять отдельно и послушать.
— Заприте дверь! Больше никого не впускать! И никого не выпускать! — это был мужской голос из толпы, твёрдый, но напряженный, готовый сорваться в истерику.
У меня за спиной захлопнулась дверь, клацнул запирающийся замок.
Уроборос пошёл, неся меня, обмякшего и безвольного, под мышкой, готовый в любой момент полностью растворить меня в себе и раствориться во мне. Прямо в толпу, она расступалась перед ним, как вода перед огненной лавой, извергаемой вулканом, как стадо овец перед пастухом, но при этом не убегала, а плотно обтекала, готовая затоптать, если он упадет. Уроборос чувствовал себя прекрасно! Он находился в своей тарелке и понимал, что не существует силы, способной свалить его с ног и погасить испепеляющий жар, бушующий у него в сердце. Он вглядывался в лица, скользил по ним, — никто не мог выдержать его взгляда, все опускали, поднимали и отводили глаза в сторону, правильно опасаясь, что
