живые и добрые, и манеры его не шли вразрез с тем, что обещал его взор. Это был генерал Фари, командующий дивизией. Трудно было лучше, чем он, сочетать подлинную учтивость и, по-видимому, умение разбираться в делах с грубоватыми повадками человека, прослужившего пять лет простым драгуном. Кофф был удивлен, не найдя в нем никаких признаков военного фатовства. В его действиях не было ничего характерного для человека его профессии. В усердии, с которым он ратовал за избрание Гонена, присяжного правительственного памфлетиста, и за устранение господина Меробера, не было и намека на злобу или даже враждебность. Он говорил о господине Меробере, как говорил бы о каком-нибудь прусском генерале, коменданте крепости, которую он осаждал. Генерал Фари отзывался с большим уважением обо всех, даже о префекте; однако было видно, что он не представлял собою исключения из правила, согласно которому дивизионный генерал является естественным и инстинктивным врагом префекта, заправляющего всеми делами в департаменте, между тем как генерал может дать почувствовать свою власть в лучшем случае дюжине штаб-офицеров.
Как только генерал Фари получил письмо министра, которое Люсьен переслал ему по приезде, он сразу же отправился к нему.
– Но вы были в префектуре. Признаюсь, господа, я боюсь за исход наших выборов. Пятьсот человек, голосующих за господина Меробера, – люди энергичные, вполне убежденные; они могут привлечь новых сторонников. Наши же четыреста избирателей молчаливы и вялы; скажу вам без обиняков, господа (ибо мы находимся в разгаре сражения и ненужная деликатность может погубить все дело), мне кажется, что наши милейшие избиратели стыдятся своей роли. Этот проклятый господин Меробер – порядочнейший человек на свете; он богат, обязателен. Он никогда не выходил из себя, за исключением одного только раза, да и то потому, что его возмутил черный памфлет…
– Какой памфлет? – спросил Люсьен.
– Как, милостивый государь, разве господин префект не вручил вам памфлета в траурной обложке?
– Впервые от вас слышу о таком памфлете и был бы вам крайне признателен, если бы вы могли достать его мне.
– Вот он.
– Как? Это же памфлет префекта! Разве он не получил телеграфного распоряжения не выпускать из типографии ни одного экземпляра?
– Господин де Серанвиль взял на себя смелость не подчиниться этому приказу. Памфлет, пожалуй, немного резок; он ходит по рукам уже с позавчерашнего дня и, не могу скрыть от вас, господа, вызывает самый плачевный эффект. По крайней мере, я смотрю на вещи именно так.
Люсьен, который видел в кабинете министра только рукопись, бегло стал просматривать памфлет. А так как рукопись всегда недостаточно разборчива, то глупые и даже клеветнические выпады против господина Меробера теперь показались ему во сто раз хуже.
– Боже великий! – воскликнул он, читая, и в тоне его голоса чувствовалось не столько возмущение комиссара, раздосадованного неправильным выборным маневром, сколько негодование порядочного человека. – Боже великий! А выборы послезавтра! – произнес он наконец. – Ведь господин Меробер пользуется здесь всеобщим уважением. Это заставит действовать всех порядочных людей, даже самых беспечных, даже самых робких.
– Я сильно опасаюсь, – сказал генерал, – как бы памфлет не дал ему сорока лишних голосов; на его счет двух мнений быть не может. Если бы правительство короля не препятствовало его избранию, за него были бы поданы все голоса, кроме его собственного и десяти-пятнадцати фанатиков-иезуитов.
– Верно ли, что он человек упрямый и скупой? – спросил Люсьен. – Его здесь обвиняют в том, что он выигрывает одну тяжбу за другой, давая обеды членам суда первой инстанции.
– Это благороднейший человек; у него есть тяжбы, ибо мы как-никак находимся в Нормандии, – улыбаясь, ответил генерал, – и он выигрывает их, потому что у него твердый характер, но всему департаменту известно, что менее двух лет назад он из жалости вернул одной вдове сумму, которую суд присудил заплатить ему в результате неосновательного процесса, возбужденного ее покойным мужем. Господин Меробер имеет больше шестидесяти тысяч ливров годового дохода и почти каждый год получает в наследство двенадцать-пятнадцать тысяч ливров ренты; у него семь-восемь богатых дядей. Он отнюдь не глуп, как большинство благотворителей. Здесь, в департаменте, наберется, пожалуй, сорок человек фермеров, которым он удваивает доход. Он это делает, по его словам, с целью приучить вести отчетность на коммерческий образец, без чего, говорит он, заниматься земледелием невозможно. Фермер представляет ему доказательства того, что за вычетом содержания детей, жены и его самого он заработал в текущем году, скажем, пятьсот франков, и господин Меробер вручает ему пятьсот франков с обязательством погасить эту сумму без начисления процентов в десятилетний срок.
Доброй сотне мелких промышленников он обеспечивает своей поддержкой половину или треть их доходов. В качестве временного советника префектуры он управлял префектурой и сделал все, что было необходимо; в 1814 году, во время пребывания иностранцев, он дал должный отпор одному наглому полковнику и с пистолетом в руках выгнал его из префектуры. Словом, это достойнейший человек.
– Господин де Серанвиль ни единым словом не обмолвился мне об этом.
Он пробежал еще несколько фраз памфлета.
– Боже мой! Этот памфлет нас погубит. – И у него опустились руки. – Вы совершенно правы, генерал, мы накануне сражения, которое может привести к нашему разгрому. Хотя ни господин Кофф, ни я не имеем чести быть вам знакомы, мы просим вас оказать нам полное доверие в течение трех дней, остающихся до окончания выборов, которые должны доставить победу либо господину Мероберу, либо правительственной партии. Я могу располагать ста тысячами экю, семью-восемью назначениями на должность, могу потребовать по телеграфу по меньшей мере такого же количества увольнений. Вот, генерал, мои инструкции, составленные мною самим; я доверяю их только вам.
Генерал Фари медленно, с подчеркнутым вниманием прочитал бумагу.
– Господин Левен, – сказал он, – во всем, что относится к выборам, у меня не будет от вас секретов, так же как у вас их нет от меня. Слишком поздно. Если бы вы прибыли на два месяца раньше, если бы господин префект согласился поменьше писать и побольше выступать перед избирателями, нам, быть может, удалось бы привлечь на свою сторону робких людей. Здешние богачи не слишком высоко ценят королевское правительство, но смертельно боятся республики. Царствуй у нас Нерон, Калигула, сам дьявол – его поддержали бы из одного страха перед республикой, которая не желает управлять нами в соответствии с нашими природными наклонностями, но стремится переделать нас, а всякая попытка переделать характер французов сделает необходимыми новых Каррье и Жозефов Лебонов[111]. Итак, мы можем быть уверены в трехстах голосах богачей, мы могли бы иметь и триста пятьдесят, но здесь надо принять в расчет тридцать иезуитов и
