«Чезара».
Лишь однажды за эти дни она разозлилась как в прежние времена. Это случилось вечером, когда мы пили вино в нашей старой квартире на Воровского.
— Это вы, вы! — воскликнула она в ответ на мою безобидную фразу. — Эта война из-за вас! Везде хаос, везде убийства! Что ты молчишь, Шелехов? Ты же хотел этого!
Я не ответил. Она была права. И все слова о том, что я не знал, не предвидел или хотел другого были лишь оправданиями. Я и раньше понимал, что она в чём-то трезвее меня, просто у меня не было способа вырваться из паутины тогдашней жизни. А теперь паутины нет, есть лишь хаос, бедность и насилие, а поверх этого — запоздалая свобода быть собой.
Пришло ещё одно сообщение от Ирины: «Не передумал?».
«Нет», — набрал я.
Дождь начал стихать. Я выглянул в пустое окно дома. Окраинные дома Серпиевки, выходящие на реку, были почти сплошь заброшены. Из затопило жёлтой травой, которую кое-где прорезали остовы старых заборов. По дороге бежал зверь — помесь волка и собаки. Бежал он легко, едва касаясь земли, четырёхлапая балерина. Его шесть искрилась от влаги. Он замер, заметив меня, посмотрел голубыми глазами, принюхался, узнал и побежал дальше. Зверь пригнул голову, словно только сейчас вспомнил, что он наполовину волк.
Я пошёл вверх по склону. Дождь ещё моросил, и по каменистой дороге стекали беспорядочные космы ручьёв, заливая мои ботинки через верх. В Серпиевке никогда нельзя доверять тихой утренней погоде: в течение дня она поменяется трижды и трижды заставит тебя пожалеть, что ты поленился надеть сапоги.
Когда я добрался до развилки возле администрации, которая была центром села, ливень начался с новой силой, и, чтобы согреться, я побежал, хотя от долгой ходьбы ноги онемели, а мокрые ботинки весили килограммов по десять.
Мой дом находился на холме, и тропинка к нему петляла мимо заброшенных огородов с чёрными от влаги заборами. Внезапно, когда оставалось метров сто, я разглядел в пелене дождя припаркованную машину и сразу узнал «Опель» Лиса — тот самый, что мы бросили за Тирляном, когда добирались до Иваныча. С его бампера свисали клочки жёлтой травы. Левый борт был украшен павлиньим хвостом грязи. Лис сильно побуксовал на нашем распутье.
«Ах ты чёрт!», — подумал я с удовольствием, заметив теперь, что в доме горит жёлтый свет и над трубой в бане поднимается растерзанная дождём чахлая струя дыма, источая сладкий запах тепла.
Лис не теряется, сразу берёт быка за рога. Телепат он, что ли? Баня сейчас — это лучшее, что можно себе представить, если не считать припасённой на такой случай водки.
Чавкая ботинками, я добежал до ворот, толкнул скрипучую дверь, запрыгнул на крыльцо, скидывая в прихожей рюкзак, и крикнул:
— Лис! Выходи, я тебя вижу.
Что-то грохнуло на кухне, послышались шаги, откинулась занавеска. В дверном проёме стояла Кэрол. Плотный свитер доходил ей до самого подбородка. Она прятала руки в длинные рукава и смотрел на меня большеглазо, как ребёнок, который только разбил чашку и ещё не понял, будут ли его ругать или утешать.
— А… — удивлённо протянул я. — Ты с Лисом приехала? Его машина стоит.
— Теперь она моя, — ответила Кэрол. — Я одна.
Вдруг она спохватилась и стала стаскивать с меня мокрый дождевик, запуская руку под толстовку: ладонь у неё казалась горячей и сухой.
— Ты ледяной весь! — воскликнула она, поспешно сдёргивая толстовку. — Ты с ума сошёл? Снимай это всё! Кто так ходит в ливень? На улице пять градусов! Вы, блин, городские, вообще к жизни не приспособленные.
— Дурочка, что ты здесь делаешь? — сказал я, притягивая её к себе. Свитер у неё был не колючий, очень плотный, тёплый. — Лис, что ли, рассказал?
— Лис. Он сказал, что ты позвонишь. Я всё лето ждала. Ты номер потерял?
— Нет. Я думал, ты в Казахстане. Или в Армении?
— Не была я там, — пробурчала она. — Это я папе так сказала. Тебя колотит всего! Я баню затопила, иди. Только там дымит сильно.
— Это ты вьюшку открыть забыла. А колотит меня не от холода.
— Иди греться!
Она попыталась вывернуться из моих объятий, но я удержал:
— Я и так греюсь.
Я знал, что это акт эгоизма — поощрять Кэрол в её скитаниях вместо того, чтобы сказать ей: не дури, возьмись за ум, начни наконец жить, в Турции, в Армении, в Европе, не важно, главное, подальше от нас всех. Но я решил поговорить об этом потом, когда настанет момент. Сейчас я не хотел думать о будущем: она здесь, а значит, у нас впереди целый вечер, который можно превратить в ещё одну жизнь.
На плите засвистел чайник. Я отпустил Кэрол, стащил ботинки и в джинсах, мокрых до колена, прошлёпал в комнату. В глаза бросился порядок, который она начала наводить в моей хижине, давно уже не видевшей важных гостей. Чайник она отмыла содой, и он сиял зеркальным боком. На столе стоял её термос в самодельном чехле из пёстрой бисерной вышивки. Рядом с ним лежали несколько фенек и брелок в виде бежевого мишки.
Она ещё совсем девчонка, Шелехов.
Я встал у окна и отдёрнул занавеску: «Опель» тускло светился в дожде, как рыбина, завёрнутая в целлофан.
— О чём ты думала? — сказал я. — Сейчас дожди зарядят, потом снег ляжет: здесь, в горах, зима ранняя. А у тебя шины летние. Как ты назад поедешь?
— Шины летние! — передразнила она, наливая чай в кружки. — О чём ты думаешь? Ну, о чём ты думаешь? Никуда я не поеду! Ты во что-нибудь веришь, кроме зимних шин? Ни в бога, ни в любовь, ни в чудо!
— В чудо теперь немного верю, — ответил я примирительно, принимая парящую кружку из её рук.
Мы сели на диван. Она подпёрла меня плечом, успокоилась и засопела. От горячего чая мою грудь прошиб пот, но стопы ещё мёрзли, словно обутые в ледяные тапки.
За окном ревел дождь. Где-то потоки грязной воды стекали с холма и наводняли нижнюю улицу. Где-то Рыкованов пилил свой металлолом, торопясь до холодов, покрикивая на рабочих,
