Изнемогла и Ольга Михайловна: трёхчасовое ожидание смерти — с минуты на минуту — высосало остатки физических и душевных сил.
Ближе к шести проснулся Ушинский, решивший не вызывать на смену себе другого врача и остаться ночевать в гостиной. Разбудил Юревича. Осмотр произвели с обычной внимательностью: никаких перемен к лучшему. Единственно возможной переменой к худшему могла стать только смерть, но не приходила и она.
И лишь после позднего обеда им удалось убедить баронессу прилечь...
...Махнув рукой на марлевую повязку и перчатки, Ушинский слушал сердце и лёгкие больного. Шумы ему не понравились. Но и расслышать их было трудновато: мешал громкий и частый стук собственного сердца. Никак не успокаивалось... То ли оттого, что взбежал, как в студенческие годы, по лестнице, то ли от предчувствия редкостного успеха.
А Юревичу не понравилась беспечность коллеги. Но между хмуро сведёнными седыми бровями и верхним краем белой повязки ярко светились торжеством выцветшие стариковские глаза.
Причин торжествовать было две. По всему телу больного, ото лба до лодыжек, выступил обильный пот, и дыхание стало свободнее. А верхний столбик ртути, будто изнемогший за эти дни не меньше тех, кто ухаживал за больным, едва осилил деление 39°С. Кризис разрешился победой организма!
Первые часы наступившего понедельника принесли новые симптомы победы: температура упала до 38°С, рефлексы пробудились, пульс поредел до 80 ударов и помягчел, дыхание успокоилась и стало глубже...
Страдальческая маска, сковавшая лицо больного, потеряла прежнюю резкость черт.
Наконец разлепились веки и лицо оживил осмысленный взгляд.
— Оля... ты как... тут?..
Ложка за ложкой больной жадно глотал холодную воду Нарзана. Судорожно дёргался острый кадык, мельхиор тонко звякал о зубы...
Изгнав тишину горестного ожидания, в доме воцарилась счастливая суета.
С помощью Гаркуши переодев командующего в сухое, Вера Михайловна палкой топила в баке с раствором карболовой кислоты его нательную рубаху и кальсоны. Едкий запах пота, перебивший даже карболку, показался благоуханнее любимых парижских духов «Пино».
Повар, с мучными следами от пальцев на толстых румяных щеках, энергично месил тесто — на утро.
Сбежав по каменной лестнице в кухню, Гаркуша залюбовался огромным пухким комом, но, опамятавшись, тут же вылил в себя, черпанув из бака, две кружки воды и кинулся менять лёд в пузырях. Отворил дверцу шкафа-ледника... Один вид ровных прозрачных кубиков прогнал меж лопаток волну озноба. Ошалевший от радости, даже не обратил внимания. Вдобавок запереживал: не купил, раззява, свежих дрожжей. А ведь предлагали! И даже какие-то сухие, заграничные, — год, набрехали, не портятся... Да и мяса бараньего, гляди, не хватит на пирог, затеянный генеральшей Юзефович. Зато, верное дело, поутру подплывут обещанные армяном стерляди и подлетят фазаны...
— За-ме-ча-тель-но! — продекламировал по слогам Ушинский, бодро спускаясь по лестнице. Стетоскоп никак не находил привычного просторного кармана, пока профессор, уже войдя в гостиную, не сообразил, что впопыхах не надел халат... — Температура спадёт за три-пять дней. Но! Любое волнение или погрешность в диете, и она, Ольга Михайловна, может снова подскочить. Ещё как может...
В гостиной с запахом карболки боролась валерьянка.
Воодушевлённые, профессора накинулись теперь на баронессу: и нервы её успокоить, и наставить, как ухаживать за мужем дальше. Мензурку бурой жидкости выпила безропотно. Вжавшись в угол дивана и прикладывая платок то к носу, то к глазам, лишь слушала и кротко кивала. И цветастый гобелен высокой спинки, и белый батист ярко оттеняли её посеревшее, без единой кровинки, лицо.
— Выздоровление после сыпного тифа, Ольга Михайловна, голубушка... — встав прямо перед ней, Ушинский подкреплял свои внушения энергичными жестами коротких рук, — есть самый опасный период. Извольте иметь в виду. Организм крайне ослаблен... Край-не! А потому могут начаться осложнения. И весьма серьёзные...
— Без осложнений, как правило, не обходится. — Юревич, на две головы возвышаясь из-за его плеча, мягко, но веско подтверждал напористые слова коллеги.
— Верно. Осложнения серьёзны и многочисленны: самое частое — дольчатое воспаление лёгких. А оно чревато... Так что требуются длительный отдых, пища самая питательная и постоянное наблюдение за лёгкими и сердцем. По-сто-ян-но-е!
— Если появится кашель — точно поставить диагноз...
Нарочито не замечали её сочащихся слезами глаз. Знали прекрасно: мысли о грядущих заботах успокаивают нервы — и потрясённые горем, и взвинченные нежданным счастьем — не хуже валерьянки.
— А чтобы кашель не появился, голубушка, Петра Николаевича отсюда надо увезти. Как только на ноги встанет, так и увезти. Долгое время, видите ли, бытовало заблуждение, что в здешнем климате чахоточным становится лучше...
Страх перекосил миловидные черты баронессы, и Ушинский, спохватившись, замахал на неё руками:
— Нет-нет, ну что вы! Ни о какой чахотке и речи нет! Помилуйте! Просто начнутся уже скоро весенние дожди, и воздух Кисловодска станет положительно вреден для лёгочных и сердечных больных. Значит, увеличится риск осложнений и для Петра Николаевича...
— На море нужно ехать.
— Конечно, на море. Лучше всего — на восточное побережье Крыма, где сухой степной воздух.
— А в Ялту? — нашла всё же силы выдохнуть хоть слово.
— Нет-нет, голубушка. В Ялте воздух много влажнее. Тогда уж в Сочи. Вот Сочи теперь замечательно подошли бы...
— Да. Именно весной, — худой длинный палец Юревича строго закачался над лысиной Ушинского, — но никак не летом.
— Конечно. Так что как окрепнет — сразу ехать. И в будущем Пётр Николаевич должен оберегать себя от всего, что вызвало предрасположенность к тифу. Физического и умственного переутомления, сильных душевных волнений, недосыпания... Медицина, конечно, позаботится, но исцеляют натура и здоровый образ жизни.
— Напитками алкогольными не злоупотребляет? — строго поинтересовался Юревич.
— Нет, — наконец-то улыбнулась. — Давно уже отговорила...
— Замечательно! В общем, мы, Ольга Михайловна, голубушка, понимаем: пожить для себя Петру Николаевичу не удастся. Но поберечь себя для России — возможно вполне. А теперь — спать. И не просыпаться как можно дольше. Да, ещё мензурочку...
У самых дверей комнаты, передавая ей хрустальный графин со свежей водой Нарзана, Гаркуша нашептал ободряюще:
— Та не слухайте вы их, ваше превосходительство. Чай, в столице-то доктора ещё лучше будут...
Через несколько минут, обходя крадучись второй этаж и ощупывая батареи, явственно расслышал из-за её двери сдавленные рыдания.
А ещё минуту спустя в коридоре первого этажа, на полпути между кухней и ванной, его ухватил за широкий рукав черкески Ушинский. Пристально взглянув в залитые лихорадочным блеском шалые глаза, поинтересовался самочувствием.
