Время гремело в ее голове, и она начала страдать мигренями, а перед глазами плавали желтые круги. Майор Брайт выписал ей кодеин. В день, когда на пункте почти не было раненых либо из-за какой-то административной ошибки, по которой командование решило, что он полон, либо из-за затишья на фронте, а в тот день артиллерии действительно долго не было слышно, майор Брайт решил поднять им настроение и устроил пикник на опушке леса в нескольких сотнях ярдов к востоку от пункта эвакуации.
Началось все тоскливо, в первую очередь потому, что не было Лео, отсутствие которой давило на всех. И все же хорошая погода, маки, мальвы и бабочки достаточно скоро их отвлекли. Медсестры, хирурги и палатные врачи расселись бок о бок на расстеленных свежих простынях, еще не бывших в употреблении в палатах, и принялись за отличную французскую снедь, дарованную им благодатным Амьеном, — сыр, хлеб, паштет. Когда голод был утолен, завели речь, кто чем займется после войны. Врачи заговорили о своих планах вернуться к практике в городах буша или в пригородах. Один сказал, что намерен остаться в Лондоне, чтобы изучать офтальмологию. Брайт признался, что надеется вернуться к хирургии в Австралии, где, по его словам, стандарты работы, как минимум, не хуже, чем по всей Европе или в Великобритании.
— Я говорю как есть, — заверил он. — А вовсе не из ура-патриотизма.
Американский приятель Фрейд Бойнтон не горел желанием возвращаться в Чикаго: когда он уходил на войну добровольцем в начале 1915 года, старшие хирурги госпиталя Раш настолько враждебно отнеслись к этой затее, что он сомневался, что ему снова удастся получить там место даже с опытом военно-полевой хирургии. Но есть и другие места, где можно попытаться найти работу, например Сан-Франциско, где его дядя был терапевтом и хирургом.
И тут ни с того ни с сего, причем даже не дожидаясь, пока выскажутся все врачи, лишь бы во всеуслышание заявить не столько о планах на будущее, сколько о готовности даже разорвать с Бойнтоном, только бы не плясать под его дудку, заговорила Фрейд.
— Ну, — сказала она, — если война когда-нибудь кончится, я, наверно, останусь в Европе. Вести из Германии о болезнях, вызванных блокадой, позволяют думать, что можно было бы отправиться туда.
Доктор Бойнтон уставился на простыню, на которой была разложена еда. Он понимал, как показалось Салли, что Фрейд в некотором смысле травмирована, и ее симпатия к нему непрочна. Уголки его рта скривились в полуулыбке, в которой смешались сожаление, недоумение и смущение.
— Мне надоело лицезреть Европу исключительно под таким углом, — добавила Фрейд. — Я думаю, что вообще не видела настоящей Европы.
Всех и в особенности майора Брайта удивила Онора, которая согласилась, что это неплохая мысль. Словно она расценила слова Фрейд не как ее действительное намерение, а лишь с точки зрения мирного туризма.
— Мне кажется, — добавила Онора, — что, когда все закончится, можно годок прожить во Франции на сбережения от работы здесь.
Взгляд майора Брайта помрачнел. Неужели Онора после всех пережитых сумасшедших месяцев не может понять, что имеет в виду Фрейд? Продолжать врачебную деятельность он сможет только в Австралии, как только здесь больше не будет раненых, ему работать не разрешат. Профессионализм не позволит ему в течение года любоваться Францией.
Неожиданно Фрейд встала.
— Спасибо, майор, — сказала она. — Извините меня, дамы и господа.
Они попытались снова начать разговор в нормальном тоне, но раздавалось лишь невнятное бормотание, пока Фрейд спускалась по склону к палаткам медсестер.
Бойнтон извинился и устремился за ней.
Салли не стала ничего говорить о своем будущем. Если его лишилась Лео, тем более его может не оказаться у нее. Привычка прятаться за недоговоренностью, обычно заставлявшая ее хранить молчание, помешала ей и сейчас. Молодой раненый, считавший, что враг разбит, мог унести ощущение общей победы с собой в могилу. Однако внутренне она не смогла не остаться безучастной. «Если даже это когда-нибудь закончится, — подумала она, — я в тот момент могу перестать дышать». Лишь шанс вместе с Чарли увидеть изысканную игру красок давал ей надежду на жизнь после войны.
Когда туман рассеялся, прибыли «форды» и «санбины» «Скорой помощи», набитые грязными и окровавленными молодыми немцами, с опустошенными и с застывшими взглядами. Ходячие вражеские раненые в серо-зеленой форме двигались с особой осторожностью и, точно осваивая медицинский этикет, скромно навещали друзей в реанимации, по указке медсестер держали пакеты плазмы и солевого раствора, глядели на землистые лица товарищей, чья боевая доблесть сошла на нет.
* * *
Письмо из Англии от капитана Констебля — раненого без лица — следовало за Салли по всей Пикардии и наконец догнало ее.
Мое лицо пока еще забинтовано — хирурги говорят, что это была последняя из восстановительных операций. Когда повязки снимут, появится окончательный вариант моего теперешнего лица. Естественно, мне не терпится узнать, какое оно, и увидеть, что все не так плохо. Старшая медсестра говорит, что сейчас от успеха моей операции зависит наша общая надежда. День, когда мне снимут повязки, это часть огромной схемы, которая существует в ее голове. Хотя все-таки сомневаюсь, что будущее моей физиономии это вопрос, сильно занимающий князей, премьер-министров и депутатов парламента.
Несмотря на жалобный тон моего письма, я все время думаю о мертвых мальчиках, со дня гибели которых прошло уже два или даже три года, и мне любопытно, каков будет результат. Как поживает моя знакомая мисс Слэтри? Надеюсь, что вы скажете мне, что все так же молода, свежа и дерзка.
Ну, хватит! Хватит, и я слышу, как Вы тоже это говорите, и Вы правы. Все, что пока скрыто повязками, я с радостью показал бы и Вам, и ей, ведь есть надежда, что Вы меня узнаете. Для других это может оказаться сложнее.
Констебль с иронией по отношению к своей страшной ране и целому ряду операций по восстановлению лица, которые он перенес, подбадривал ее и Слэтри, как они когда-то старались подбодрить его самого.
Неожиданно для себя из-за неуклонного роста показателей согласно по математической формуле, по которой в штабе оценивали работу передовых пунктов эвакуации раненых, Фрейд, Салли и еще несколько человек получили подписанные Брайтом приказы на отпуск. Без Чарли Париж был ей не слишком интересен. И Салли решила попробовать добраться до Амьена и еще дальше на север, в Булонь, и навестить Наоми в Австралийском добровольческом, а потом уже сесть на корабль, который отвезет ее в Англию. Ей очень хотелось повидать капитана Констебля и посмотреть какое-нибудь дурацкое шоу в Вест-Энде. Но до этого ей надо было поговорить с Наоми о Чарли и скоропостижной смерти Лео как признаке мировой дисгармонии.
До Амьена она добралась на грузовике за два часа, а поезд на Булонь отправился по расписанию, так как имел военное назначение. Она почти всю дорогу проспала на мягком бархате полупустого купе первого класса. Прибыв на Центральный вокзал, она остановилась в общежитии Красного Креста для медсестер, где узнала, что можно отправить посыльного на велосипеде в Шато-Бенктен. В ожидании вестей от Наоми она пошла в сторону порта и обнаружила наблюдательный пункт на древней стене, откуда можно было наблюдать всю панораму событий. Одни замаскированные военно-транспортные суда подвозили солдат, другие отчаливали с ранеными и отпускниками. Кабинки на пляже стояли пустыми, но из одной появился мужчина на одной ноге и запрыгал по мокрому песку, решив искупаться в море на исходе лета.
