– Ich hab die Nacht geträumetwohl einen schweren Traum,es wuchs in meinem Gartenein Rosmarienbaum…
Марта вспомнила крепкие пальцы, бегавшие по клавишам, серые, в темных ресницах глаза, теплую, надежную руку:
– Эмма говорила, он завтра прилетает из Польши. Он занимается концентрационными лагерями, как и его брат… – Марте было неприятно думать о среднем фон Рабе, – он такой же мерзавец, как и вся семья. Забудь о нем… – велела себе девушка, – он эсэсовец, гауптштурмфюрер, убийца… – Эмма думала о смерти Габи.
Генрих рассказал ей правду, зимой. Девушка свернулась в клубочек, на диване:
– Как жалко ее… – Эмма подняла голову, – но хорошо, что Густи в безопасности. Генрих… – Эмма помялась, – если что-то случится… – брат оборвал ее:
– Ничего не случится, и не думай о подобном, пожалуйста.
Эмма, все равно, про себя, решила поступить так, как Габи:
– Я не смогу терпеть боль, – она пела, заставляя себя улыбаться, – я выдам всех. Даже Генриха и папу. Лучше так, чем умирать, зная, что из-за тебя погибли близкие люди… – Эмма понимала, что ее не пошлют в Равенсбрюк. Женщин, обвиненных в преступлениях против фюрера и рейха, судили наравне с мужчинами, вешали, и гильотинировали:
– Только не сразу… – горько вздохнула девушка, – сначала ведомство Мюллера тобой займется… – начальник гестапо дружил со старшим братом. Группенфюрер Мюллер часто обедал на вилле фон Рабе. Эмма помнила холодные, серые глаза Мюллера:
– Лучше так. Один шаг, и все закончится. Это быстро, надо просто решиться… – она умела стрелять. Максимилиан возил ее в тир. Старший брат баловал Эмму. Возвращаясь из поездок, Макс дарил ей драгоценности:
– Конечно, у тебя мамина шкатулка есть… – усмехался брат, – но у девушки не может быть слишком много бриллиантов… – Эмма не хотела трогать браслеты и ожерелья, зная, что девушки и женщины, носившие их, сейчас или мертвы, или медленно умирают, где-нибудь в польских гетто, и лагерях:
– Как бывшие хозяева картин, в его галерее… – когда брат уезжал, ни Эмма, ни отец, и ногой не ступали в пристройку финского гранита. В залах всегда было прохладно. В особой, маленькой комнате, под тусклыми лампами, в стеклянных витринах лежали рисунки старых мастеров.
Она видела и набросок, что брат всегда возил при себе. Макс говорил, что эскиз не обладает ценностью, а просто ему нравится:
– Женщина, на рисунке… – Эмма, исподтишка, посмотрела на фрейлейн Рихтер, – Марта ее напоминает. Подбородок похожий, упрямый… – девушки захлопали: «Очень красиво, Эмма».
– Это наше наследие, – сказала Эмма, – ценности арийских предков, исконно германская культура… – о подобной шелухе Эмма приучилась рассуждать, даже не думая.
Марта стояла у витрины, рассматривая свою тонкую фигурку, замшевую куртку итальянской работы, бронзовые волосы, стянутые в узел:
– До ста шестидесяти сантиметров не дотянула, – немного грустно, поняла девушка:
– Во вспомогательные женские войска меня бы не взяли. Не то, чтобы я туда хотела попасть, разумеется. Бормашина высокая, в отца. И Отто высокий, и старший ее брат, она говорила… – Марта видела фотографии Максимилиана. У оберштурмбанфюрера было красивое, немного надменное, ухоженное лицо:
– Генрих небольшого роста. То есть он в стандарты СС не укладывается, я помню… – стандарты СС Марта, благодаря Эмме, знала наизусть:
– Не ниже ста семидесяти пяти сантиметров. Для Генриха сделали исключение, из-за его талантов. Он докторат защитил, по высшей математике… – Марта разозлилась: «Хватит думать об этом нацисте».
