— К-кто? — шарахнулась Никтимиш.
— Язычники. Джучи — их человек, бесам куренья возносит. Уке — монголка из рода жены Темуджина... тоже язычница. А великий Чингис не спешит обращаться лицом к Кресту. Не так?
— Да я...
Жена Тулуя снисходительно хмыкнула:
— Сидишь в семье, как утка линялая в камышах — не взлететь, так ещё и крякаешь. Бату — сын язычницы. Пока не было его, чем зацепились бы враги. Теперь не то. Что им нужно, подумай?
— Н-не знаю, — совсем запуталась перепуганная Никтимиш.
— А надо бы знать. Им выгодно, чтобы ты на Уке и на Бату дурной собакой бросалась. Чтобы он от тебя, — а заодно и от Креста — с раннего детства шарахался, а уж там — найдётся кому утешить. А ну как перестанет Темуджин с общиной нашей заигрывать? Сейчас он бунта боится, в силу не вошёл, а войдёт, что сделает? Если победят служители Тенгри, что предпримут, не знаешь?
— У-у, — стала заикаться Никтимиш.
— Раздавят пальцем вас обоих, и тебя, и Орду твоего.
Суркактени вдруг стало жалко эту бедную недалёкую женщину, угодившую в ханши, как просо в ступку, ведь и не спрашивал бедолагу никто. «Зря разговор затеяла, не по кибитке груз. Надо самой шевелиться». Повинуясь порыву, царевна вдруг обняла чуть не плачущую сестру:
— Ну всё, всё, прости меня. Я уж больно строго. Но не ссорься с ними, дружи. Не открывай волкам дорогу в кораль.
...Кто же думал в те годы, что эта самая Уке — как будто бы соперница — станет союзницей. Кто же думал, что совет не восстанавливать против себя Бату — данный из простой осторожности — обернётся благодарностью и будущей дружбой. «Не ссорься с ними — дружи», — это было сказано, чтобы верней соперницу сгубить, а вышло иначе. Из дружбы показной расцвели тюльпаны дружбы настоящей.
Подружились Уке и Суркактени благодаря чародею Маркузу.
Когда-то давно пришёл мальчик Тулуй вместе с Маркузом (и самим Темуджином) из земли Золотого Дракона. Чародея побаивались все... о пришедших много слухов в ту пору ходило, но Тулуй относился к Маркузу не как другие. Связывала их странная, но искренняя дружба, замешенная на тайне, о какой и Суркактени не рассказывали. Может, из-за той тайны и привязалась так сильно любознательная Суркактени к мужу своему. Загадка и Любовь — известное дело — в одной упряжке бегут.
А потом стал к ним Маркуз приходить в юрту не один, а с воспитанником своим — тем самым Бату. Позднее, заметив, как пробуждаются у Тулуя отцовские чувства к подраставшему сыну хитрой язычницы Уке, Суркактени прониклась ревностью, но ненадолго.
Вскоре у них с Тулуем появился первенец Мунке, но Мунке не заменил Бату, а дополнил. Отцовской привязанности Тулуя хватало с лихвой и на своего и на чужого сына.
Спустя некоторое время Тулуй последним из братьев был отозван Темуджином на войну с джурдженями. Суркактени по-женски скучала, незаметно для себя перестав отдавать всю душу церковным делам, которые ещё недавно казались ей важнейшими.
Уныние одиноких ночей усугублялось вечными капризами Мунке — он тоже скучал. С тех пор как уехал Тулуй, Маркуз больше их не посещал, а вместе с ним пропал и Бату, к которому Мунке успел привязаться как к старшему брату.
И куда было деваться от этих джучидов? Делать нечего — пришлось устроить детям встречу. Пока они возились в осенней траве, матери судачили меж собой, осторожненько уминая увесистый камень недоверия за пазухой, и... прониклись друг к другу невольной симпатией. Их смешило одно и то же, возмущало одно и то же. Так началась их дружба, совсем невыгодная для обеих, если глядеть на это всё с высоты династической грызни.
А после... Бату увезли в «учёную яму», через какое-то время туда же угодил подросший Мунке. А что до Уке, то судьба забросила её в Иртышский улус — новые владения Джучи, ставшего ханом.
Потом много всего под Небом случилось: нелепо и так закономерно погиб Джучи, закатились дни Темуджина, а ещё через столько-то лет на Суркактени обрушилось её главное в жизни горе — она лишилась любимого мужа.
Бату, как очевидец гибели, приезжал в Коренной Улус к тете, почтительно рассказывал про последние мгновения Тулуя, и, забрав повзрослевшего Мунке в «поход на Вечерние страны», снова на долгие годы исчез. Порою из Улуса Джучиева доходилй весточки про Уке, которая, говорят, вместе с Маркузом стала настоящей повелительницей улуса на Иртыше.
После смерти великого хана Угэдэя начались времена особенно неласковые... Сыновей Тулуя всё больше оттесняли куда-то в восточный угол, а джучидов — в угол западный. Отношения их с детьми Джагатая и Угэдэя накалялись всё больше, и как-то раз в Каракоруме появился Маркуз, взятый Гуюком в почётные заложники.
Суркактени тут же сообразила, что, выручив чародея из такой беды, она получит не только надёжного союзника здесь, но и поможет Уке и Бату — там. И это всё пойдёт на пользу ей и её детям в дальнейшем.
У тулуидов было одно очень веское преимущество перед джучидами... и перед всеми остальными.
Тулуй, не замешанный ни в каких мятежах, любимый сын обожествлённого Чингиса, репутацию перед Ясой имел безупречную. Его семья числилась «хранительницей очага империи». Прямых угроз под таким благодатным колпаком можно было не опасаться — Гуюк понимал, что, рассорившись с «родом Очигина», он лишится поддержки доброй части своих сторонников.
Стараниями Суркактени Маркуз из почётного заложника превратился в человека вполне свободного. После чего благодарно пополнил собой свиту Тулуевой вдовы.
А тут как раз после долгого отсутствия подоспел и Мунке. В неприкосновенной юрте «хранительницы великого очага» собрались на очередной совет противники тех порядков, которые возобладали в империи после смерти Юлюя Чуцая.
И вот Суркактени-хатун смотрит на Мунке и, видя в нём Тулуя, еле сдерживает порывы — не материнские, женские... А сын между тем говорит занятные вещи:
— Закатные христиане — и не христиане вовсе, а скрытые язычники. Однако, — добавил Мунке с прямотой нухура, — это не мешает им быть достойными воителями.
Упустив вторую часть реплики (подумаешь, и дикий зверь «достойный воитель») Суркактени строго поправила сына:
— Не язычники, Мунке, — еретики. Разницу знаешь ли?
К её удивлению, сын не смутился и даже возразил:
— При всём почтении, ихе, ведаешь ли о тех людях лучше меня? Меня, чей утомлённый конь окунал брезгливую морду в воды Фряжского моря? Видела ли ты море, ихе?
— Но...
— Нет, я не забыл, не увожу разговор. Еретики искажают старое ученье новой ересью. Язычники же прикрываются христианскими названиями, как чалмою вёрткий мухни-соглядатай, а внутри остаются теми же, что были до крещения.
— Поясни, — с некоторой гордостью за ум сына заинтересовалась мать.
— Они молятся христородице Мариам как Богине. Она — на всех хоругвях, всех иконах. И я бы даже осмелился сказать, что... сам Мессия для них не так важен, как Она — эта родившая его женщина, которая при том вечная Дева. Мессию всегда изображают несмышлёным младенцем в её руках и почти никогда грозным мужем.
