…что же делать, когда вся вера потеряна. Уж если беднягу Гришу взяли и, честное слово, ни за что, то ожидать можно всего. Ну Гриша маленький, незаметный человечек (речь идет о Г.С. Тылисе. – Т. Г.), а ты–то?.. Я возьму фотографию Николая Ивановича, хорошее у него такое лицо{143}, какое–то особенное, и, главное, глаза, даже на фотографии такие правдивые…
Пока что я все же сняла его фотокарточку со стены, то есть, вернее, то сниму, то вновь повешу и не знаю – любить мне его или нет, так, как Дзержинского я любила, я, вероятно, не смогу его любить, хотя если вспомнить, что он для меня сделал, то просто ужасно хочется его благодарить, ведь до сих пор у меня идет процесс в позвоночнике почти безболезненно, т. е. в сравнении с прошлым годом, и все это, сделал Николай Иванович (имеется в виду разрешение, которое дал Ежов на поездку Артузовой во Францию на лечение. – Т. Г.), а другой стороны, так поступить с тобой? Я все же часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем же ты так поступил с лучшим из лучших? Скоро ли ты все разберешь и накажешь тех, кто это действительно заслужил?» (Скорее всего – это то, что люди театра называют «театральным шепотом», наивный расчет на то, что вдруг это письмо к Артузову прочтет Ежов и растрогается. – Т. Г.) …Я все время сижу дома, так как друзей сразу как–то не стало и ходить мне некуда, кроме Макса (Бенедиктова, его арестуют на следующий день, 24 мая. – Т. Г.), утром хожу на Кузнецкий, 24, ежедневно. (Этот адрес хорошо знали родственники всех арестованных – в этом доме находилась приемная НКВД. В специальном помещении со двора, где с утра выстраивалась огромная очередь, в окошечко давали справки об арестованных – не всем, принимали передачи и денежные переводы – тоже не от всех. Приемная ФСБ и ныне находится в этом старом московском доме. – Т. Г.) Каждый раз, когда возвращаюсь, то бегу бегом, так как мне всегда кажется, что ты уже вернулся. И каждый раз наступает разочарование… а что самое тяжелое, так это ночь, я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха мне кажется, что и за мной придут, тогда я удивляюсь, зачем же я им нужна, я еще в жизни своей не сделала поступка, за который могла бы покраснеть, но тут же вспоминаю Гришу, тебя. Разве вы оба в чем–нибудь виноваты? (За ней придут через пять дней, 28 мая. – Т. Г.)».
«25 мая. Артурик! Сегодня, проходя мимо Внутренней тюрьмы и увидя кусочек крыши, той, под которой ты находишься (Инна Михайловна не знала, что Артур Христианович содержался в Лефортовской. – Т. Г.), мне стало так нехорошо, просто ужас, к горлу поднялась какая–то сладость и дурно, и дурно стало. Милый, хотелось крикнуть, что я тут, что люблю тебя нежно, что волнуюсь за твое сердечко, за твое здоровье, и хоть бы увидеть тебя! Опять не приняли деньги. (Это уже подлость Дейча – разрешение на передачи зависело от следователя. – Т. Г.) Ну что за ужас! Ведь у тебя ни мыла, щеточки зубной нет! Дают ли молоко тебе? Как меня терзает все это…»
«27 мая. (Последний день на свободе. – Т. Г.) Сегодня у меня день сплошного рева. Была на Кузнецком, неудача, была в кино, противная картина – со смертями, смотрела парад 1 мая (в киножурнале «Новости дня» шел в каждом кинотеатре перед каждым сеансом. – Т. Г.) и тоже плакала, плакала и от восторга и от гордости за нашу Красную Армию, и в то же время было мучительно тяжело за тебя, милый ты мой, ненаглядный.
Как жаль, что ты мне ничего не рассказал о своей борьбе, о своих переживаниях, ведь они были, в этом я не сомневаюсь, я видела по твоему лицу в последние дни, что тяжело на сердце{144}, а вот теперь я ничего не знаю о тебе. В тебе я не сомневаюсь – ни как то, что здесь орудует враг и, вероятно, твой личный, это факт, вероятно, хочет спасать свою шкуру подлец, ведь если бы не враг, никто никогда не взял бы Гришу. Он прекрасный парень, настоящий беспартийный большевик, и его арестовать мог только враг. Теперь я думаю, что кто–нибудь из твоих товарищей подвел, то есть не оправдал твоего доверия. Нет, это все–таки непростительно так с тобой было поступить. Если Николай Иванович сам разберется в этом деле, то все будет хорошо, а пока я плачу, нервничаю и волнуюсь о твоем здоровье. Рада, что не очень жарко, все–таки тебе не так душно. Люблю тебя крепко, мой милый, замечательный, мечтаю о нашей встрече. Целую много раз твою головочку».
На этом обрывается письмо–дневник Инны Михайловны. Скоро оборвется и ее жизнь…
На допросе 20 июня Инну Михайловну обвинили в шпионаже в пользу французской разведки на том лишь основании, что она дважды ездила «под предлогом лечения» в Париж, где ее и завербовали. Позднее это станет обычной, весьма удобной практикой в работе следователей. Если советский специалист командировался, к примеру, на стажировку в Англию, его делали английским шпионом. Если дипломат работал в советском полпредстве во Франции, становился, естественно, французским. Советские разведчики, и легалы, и нелегалы, объявлялись агентами разведок именно тех стран, в которых и против которых работали. В конце концов дело дошло до того, что перепуганные граждане первой в мире страны победившего социализма как черт от ладана открещивались даже от кратковременных командировок за границу, о которых раньше только могли мечтать.
Как ни нажимал следователь, Инна Михайловна категорически отказалась признать себя виновной, отвергла и все обвинения в адрес Артура Христиановича:
«Никогда шпионажем не занималась и понятия не имею, что это значит. Артузов Артур Христианович является моим мужем, живу с ним с 1934 года. Никогда никаких антисоветских проявлений я со стороны Артузова не замечала. Он вел себя как настоящий коммунист».
Содержалась Инна Михайловна во Внутренней тюрьме номер 2. Обвинительное заключение готовил… все тот же Аленцев, утвердил тоже знакомый читателю Николаев–Журид, теперь начальник 3–го отдела.
Перед Военной коллегией Верховного суда СССР, состоящей из армвоенюриста В. В. Ульриха (председательствующий), членов – корпусного военюриста И. Д. Матулевича и дивизионного военюриста И. Т. Никитченко, Инна Михайловна предстала 26 августа 1938 года в 19 часов 25 минут. Виновной себя ни в чем не признала. Через сорок минут Ульрих огласил приговор: высшая мера наказания. В тот же день вдову Артузова постигла участь мужа. По некоторым сведениям, останки И. М. Артузовой захоронены на территории совхоза «Коммунарка».
Первая жена Артузова Лидия Слугина ареста избежала. Разумеется, из квартиры в Милютинском семью немедленно вышвырнули. Новое жилье она с детьми с большим трудом обрела на Коптевских выселках в помещении… бывшей конюшни.
Мать Артузова Августа Августовна не вынесла горя и скончалась вскоре после ареста Артура Христиановича. (Отец Артузова Христиан Петрович и дядя Петр Петрович умерли в одном в том же 1923 году.) Сына Артузова Камилла арестовали в 1941 году, как только он достиг совершеннолетия. Молодой человек провел в заключении много лет, был несколько раз на грани смерти. Один раз его спасло от расстрела за «контрреволюционный саботаж» – невыполнение из–за крайнего истощения непосильной суточной нормы выработки на лесоповале – лишь то обстоятельство, что лагерному оркестру срочно потребовался новый скрипач после смерти старого.
