что после того, как дело фактически поступило в ведение судебной власти, он приостановил жандармское расследование.
Страх, о котором говорит Завадский, еще более усилился тогда, когда Николай II на коллективном ходатайстве великих князей о прекращении следственного дела положил резко отрицательную резолюцию – это был момент, когда в. кн. Ан. Вл. вносил в свой дневник, говоря о великокняжеской семье: «Общее негодование растет каждый день, все семейство крайне возбуждено, в особенности молодежь, их надо сдерживать, чтобы не сорвались… Нехорошие назревают события»467. Мерещился неизбежный государственный переворот, о котором и «помыслить было жутко» в условиях военного времени. Вот почему следствие, по выражению Завадского в беседе с вел. кн. Ник. Мих. и Алек. Мих., двигалось «черепашьим шагом, может быть, бездействие судебной власти в дни 17—19 декабря и послужило основной причиной окончательного устранения Макарова от поста министра юстиции (управляющим министерством 20-го был назначен Добровольский). Формально дело об убийстве Распутина было ликвидировано только революцией, но двигалось оно в судебном ведомстве, в условиях своего рода итальянской забастовки. Директор угол. Департ. мин. юстиции Лядов с откровенностью говорил Маклакову, что в «данном деле вся задача следователя ничего не разыскать», так как «процесс над убийцами совершенно немыслим» и по соображениям государственным и по причинам формальным: закон не предвидел случая «такого сообщничества великих князей и обыкновенных смертных». На замечание Маклакова, что трудно будет не найти виновных после показания Пуришкевича (очевидно, имеется в виду откровенное заявление Пуришкевича об убийстве Распутина постовому городовому Власюку, привлеченному выстрелами в ночь на 17 декабря), директор Департамента с циничной шутливостью сказал: «Городовому предъявят такой портрет Пуришкевича, что он его ни за что не признает». В Чр. Сл. Ком. и Протопопов утверждал, что он, зная, как относится общество к Распутину, находил невозможным «судебное преследование» людей, участвовавших в убийстве Распутина, в числе которых были члены Гос. Думы, и в этом смысле оказывал воздействие на Царя и Царицу.
Свою печаль А. Ф. в значительной степени скрыла от постороннего взора, ибо за время, последовавшее за исчезновением «незабвенного Григория», иссяк источник нашего познавания личных переживаний Царицы: Николай II вплоть до дней предреволюционных в точном смысле этого слова безвыездно находился в Царском Селе. Сущей болтовней являлись слухи, доходившие в особняк на Мойке и отмеченные в воспоминаниях Юсупова с ссылкой на информацию вел. кн. Ник. Мих. (и «со всех сторон»), что А. Ф. в неистовстве требовала «немедленного расстрела» его и Дм. Павл. В «отчаянной тревоге» она телеграфировала мужу лишь 18-го, что «есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужасное», и просила немедленно прислать дворцового коменданта Воейкова: «Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами». Под влиянием ли Протопопова (он показывал в Чр. Сл. Ком., что «опасался покушения на Вырубову, находя опасным и положение Царицы») или по собственному заключению А. Ф. действительно боялась за Вырубову и писала мужу: «Оставляю ее жить здесь, так как они теперь сейчас же примутся за нее». А. Ф. отказывалась принимать ходатаев за судьбу заподозренных в устройстве «западни» на Мойке и, по словам Протопопова, настаивала на предании суду участников убийства, была недовольна противодействием, какое встречала со стороны Протопопова, убедившего, однако, ее согласиться на высылку Дм. Пав. и Юсупова. На показание Протопопова можно в данном случае положиться, ибо оно совпадает с сохранившимся документом – карандашной запиской А. Ф. 30 декабря, может быть и не отправленной, на имя Юсупова-отца: «Никому не дано право заниматься убийством. Знаю, совесть многим не дает покоя, т.к. не один Д. П. в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне…»
Как же отнесся сам Царь к драме, которую переживала А. Ф.? Юсупов утверждает со слов членов императорской свиты, что, узнав о смерти «старца», Николай II возвратился из Ставки в «таком радужном настроении, в каком его не видали с самого начала войны». Скупой на записи императорский дневник не отметил впечатления от первого телеграфного известия от А. Ф. об исчезновении «нашего Друга» – может быть, потому, что этому известию не придал существенного значения. Более остро реагировал Царь на другой день, получив подробное письмо жены: «Возмущен и потрясен, – телеграфировал он. – В молитвах и мыслях вместе с вами». 21-го в дневнике значится: «В 9 час. поехали всей семьей… к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 дек. извергами в доме Ф. Юсупова, кот(орый) стоял уже опущенным в могилу…»
Наивные мистики типа Жевахова остались в убеждении, что «святого человека» убили евреи-революционеры. «Мертвый Распутин оказывался еще сильнее живого, – подвел итог Маклаков в своих воспоминаниях, – политический поворот направо стал резок и агрессивен». «Результаты только отрицательные уже налицо», – записал, в свою очередь, Ник. Мих. 31 января. А Завадский тогда в связи с утверждением Протопопова в должности министра вн. д. и назначением Добровольского министром юстиции так перефразировал пушкинский стих: «Тень Гришкина двух нас усыновила, министрами из гроба нарекла». Гофмейстерина Нарышкина отметила в дневнике 15 января вещий сон, который видела Императрица: разверстые небеса, а в небесах Григорий с воздетыми руками благословляет Россию. Эта мистика вылилась в слова уверенности, которой было проникнуто письмо А. Ф. накануне дня, когда совершился революционный переворот: «Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас». Основная проблема, будоражившая общественность, осталась как бы неприкосновенной. Ее старик Врангель в воспоминаниях выразил в словах: «Распутин внушал, Царица приказывала, Царь слушался…»
Глава тринадцатая. «Могущественный синдикат»
I. «Зеленые»
В статье, напечатанной в эмигрантской варшавской газете «За Свободу» по поводу книги проф. Ашкенази «Uwagi» Философов, на которого «тяжкие обвинения» польского историка произвели удручающее впечатление, вспоминая дореволюционное время, писал: «Кто же сомневался тогда в том, что достаточно Распутину приказать, и сепаратный мир с Германией будет заключен»468. Инициаторы убийства Распутина и пытались объяснить свой «патриотический» акт тем, что они спасли Россию от неизбежного позора заключения сепаратного мира. Эта версия в мотивах расправы со «старцем» была дана уже через день после убийства. Ник. Мих. со слов Юсупова записал 19 декабря, как Распутин в интимных беседах высказывал «свои невероятные планы на будущее»: «К концу декабря было решено подписать сепаратный мир
