оказаться, еще и не совсем потерян. Все-таки ведь рабочая кровь.
И вот я звоню к Ефиму Ивановичу. Открывает дверь, как всегда, Авдотья Степановна. Старуха принимает мой приход не как одолжение, а как запоздалое выполнение долга:
— Давно, давно пора бы. Стыдненько, Павел, стыдненько небось смотреть мне в глаза, нехорошо. Не думала я, что будешь такой непочётник.
Но все-таки она довольна и рада. Хотелось, пожалуй, ей приветить меня теплей, да гордость мешала.
— Да я не бранюсь, а только правду люблю сказать прямо. Нынче бывают и такие — умирай, не навестят стариков, а ты все-таки к одру болезни явился. Ах, не знал? Даже и не знал? Как же, как же! Он лежит, очень болен… Нынче хоть откликаться стал, а то два дня совсем не откликался. Вначале я подумала: удар… как он этот самый листок-то читал, который ему Сундук прислал с типографским учеником Ефима Ивановича. Читал он его так спокойно, не торопясь, только с очками у него все что-то не ладилось, почитает немножко и откинется, примется очки протирать, опять немножко почитает и опять очки сбрасывает, и долго-долго, и так-то и этак-то трет их платком… Я уж вступилась, говорю ему: «Может, у тебя, говорю, в глазу что?» А он… никогда на меня с таким гневом не огрызался: «Дура, говорит, ничего у меня в глазу не было, нет и не будет, оставь меня, что ты понимаешь: в глазу, в глазу! Нашла тоже… в глазу». Вижу, он не в себе, от греха ухожу на кухню. А на сердце у меня что-то так неспокойно, неспокойно. Прислушаюсь: читает, знать, тихо в комнате, тихо. И вдруг взяла меня самое жуть, да как кинусь, как сумасшедшая, в горницу, а он, голубчик мой, вижу, спиной завалился на диван, рука одна свисла, на полу эта самая газетка валяется, а сам он почти не дышит… Удар и удар. Потом — уж доктор явился — уложили, просто не могу рассказать всего, очень было тяжко, но доктор успокаивает: нет, не удар. Так и лежал он целых двое суток. Нынче ему легче, слава тебе господи. Но разговаривать еще не хочет, только рукой машет: подай, убери! Ночью что-то все бормочет, все одно и то же: «Факт потрясающий», «Факт вопиющий», «Факт безобразный».
После некоторого раздумья Авдотья Степановна пошла спросить, можно ли мне к больному.
— Идем. Кивнул, что можно.
Я подошел, взял его руку. Он слабо повернул голову ко мне, посмотрел на меня, чуть приподнял руку и дотронулся до моей. И вдруг довольно четко и совсем не голосом больного спросил:
— Конференцию районную созываете?
Я ответил.
Он совсем закрыл глаза и лежал, не произнося ни слова. Затем снова открыл их и сказал еще более твердым голосом, однако полным раздражения:
— Созывайте, созывайте, если сможете…
И сейчас же отвернулся к стене. Долго лежал без движения. Авдотья Степановна напомнила:
— Здесь Павел. Ждать ему еще или ничего больше не скажешь?
Ефим Иванович, не оборачиваясь к нам, ответил сердито:
— Не приду я… И не признаю. Это не конференция, а подбираете только своих. Не приду.
«До чего же неистребим в нем затхлый меньшевистский дух, как в бочке из-под протухшей воды!» — подумал я.
Свидание, можно сказать, не состоялось. Через минуту я ушел.
Мы постарались как можно шире распространить среди рабочих известие об измене трех меньшевистских цекистов. Восстановление общегородского партийного центра уже сказалось: в район были доставлены от центральной «техники» выдержки из статьи Ленина, напечатанные на гектографе и на шапирографе.
Все наши организации разъясняли смысл происшедшего по ячейкам на предприятиях. От фабрик и заводов, где у нас не было связей, а также от тех, где связи когда-то были, но незаметно отмерли, являлись к нашим рабочим старые друзья или просто знакомые и просили рассказать подробности. Так возникали новые связи, а затем и новые заводские партийные группы. Вставали старые бойцы и присоединялись к действующим отрядам, от которых они когда-то, во время трудного пути, отстали.
Ленинский призыв: «Встаньте на защиту партии!» — прозвучал и был услышан…
Я с Соней был занят организационными приготовлениями к конференции. В эти дни мы заметили, что на предприятиях стала усиливаться охрана. На многих появились городовые у ворот, как в дни волнений. Кое-где даже поставили конных. Зашевелились шпики под разными личинами, в виде конторщиков, хожалых, надсмотрщиков во дворах и просто явных филеров.
В течение трех дней я дважды попадал в сеть слежки и ускользнул оба раза с немалым трудом. Пришлось отменить явку, назначенную в квартире циркового артиста.
Слежка в районе все усиливалась. В усилении охраны чувствовалась какая-то система.
Первый провал произошел у Жиро. Был взят во дворе Ваня Арефьев. Предлог к аресту был ничтожен. Выходя из цеха во двор, Ваня подошел к двум землякам-калужанам и попросил закурить. Те остановились, заговорили. Подошли еще двое-трое рабочих, о чем-то пошутили, чему-то посмеялись. Приблизился шпик и попросил Ваню:
— Зайдем в контору.
— А чего я не видал в конторе? Кто ты такой — приказывать мне?
— А вот сейчас узнаешь, кто я такой.
Шпик засвистел, прибежал от ворот городовой. В конторе Ваня спросил околоточного:
— За что меня привели?
— Как будто не знаешь! За то, что митинг задумал на дворе устроить.
На другой день на Голутвинской мануфактуре в укромном месте Бескозыречный собрал человек семь партийных рабочих, — речь шла о приготовлении к районной конференции. Шпики взяли эту малую летучку в кольцо. Пятеро рабочих разбежались, но Бескозыречный и его приятель, казначей партийного ядра, были арестованы.
Жена Бескозыречного пришла к Тимофею и спрашивала, что она могла бы сделать, чтоб помочь организации.
Среди этих печальных событий выдался для нас хороший, удачный день. Наша большевистская линия одержала большую победу. Не только наши противники, но и мы сами не ждали такого успеха.
Вечером того дня, когда был арестован Бескозыречный, собрались с разрешения и под наблюдением полиции выборщики для баллотировки делегатов на общемосковское совещание по рабочему быту в связи с подготовкой ко второму съезду фабрично-заводских врачей. Из тридцати двух избранных двадцать пять оказались ленинцами!
Мы встретились утром после победы — Сундук, Тимофей, Ветеран и я. Сундук сообщил нам проект декларации, которую должен будет огласить на совещании Тимофей. Мы приняли без добавлений и поправок.
Ветеран просил обсудить, не будет ли лучше отложить созыв партийной конференции еще на некоторое время из-за обрушившегося на район шквала слежки ищеек всех мастей — и из охранки, и из жандармерии, и из наружной полиции. Сундук отклонил такое предложение.
— Во что бы то ни стало конференцию
