Я скребу челюсть, которая жутко болит после удара Нелли. Добро пожаловать в Лейт. Добро пожаловать домой, именно так. Но где теперь мой дом? Лейт… нет. Амстердам… нет. Если дом там, где сердце, тогда сейчас мой дом — это Диана. Мне нужно в аэропорт.
Я сжимаю руку Франко, но он сейчас без сознания, и врачи надели ему на лицо кислородную маску.
— Вы с ним разговаривайте, не молчите, — говорит мне один из них.
Все это, блядь, не очень-то хорошо. На самом деле все просто хуево. И вот что странно: многие годы я думал, как было бы здорово, если бы с Франко случилось вот что-то подобное, я представлял себе, как это будет, но теперь, когда это произошло, я бы отдал что угодно, лишь бы этого не было. Этим ребятам из «скорой» не надо меня уговаривать, потому что я все равно не смог бы заткнуться, даже если бы и хотел.
— Ага… я хотел с тобой встретиться, Френк, поговорить, разобраться. Я действительно очень жалею о том, что случилось тогда в Лондоне, но, Френк, я тогда просто не мог ни о чем думать, мне надо было спасаться, уносить ноги. Я был в Амстердаме, но сейчас я вернулся, на время, Френк. Встретил хорошую девушку… тебе бы она понравилась. Я много думаю о приколах, которые мы вместе творили, о футболе, и как твоя мама всегда хорошо ко мне относилась, когда я к вам приходил, мне всегда были рады. Я часто вообще вспоминаю то время. Помнишь, как мы ходили в «Стэйт» на Джанкшн-стрит утром по субботам, смотрели мультики, или в тот еще старенький кинотеатр в начале Бульвара, как он назывался-то… а, «Салон»! Если у нас были деньги, то после полудня мы шли на Истер-роуд, помнишь, тебе всегда удавалось договориться, чтобы нас кто-то подбросил… А потом нас поймали, когда мы писали свои имена и рисовали эмблему Y.L.T. на задней стене Лейтской начальной школы, и нам было всего одиннадцать, и мы едва нерасплакались, так что полицейские просто нас отпустили! Помнишь? Мы с тобой, Урод, Томми и Крейг Кинкейд. А помнишь, как мы все вместе трахали Карен Макки? А как насчет того случая, в Матеруэлле, когда ты отделал какого-то здоровенного мудака, а поймали за это меня?
И вот что еще странно: когда я все это говорю, вспоминаю и заново переживаю моменты из прошлого, какая-то часть моего сознания думает о каких-то совершенно посторонних вещах. Я думаю, что Псих — прирожденный эксплуататор, на инстинктивном уровне, порождение своего времени. Но эффективность его эксплуататорской деятельности уменьшается из-за того, что он слишком уж вовлечен в процесс; в интригу и в социальную сторону всего того, что он делает. Он думает, это существенно, что это действительно что-то значит. Он только об этом и думает. И он никогда не остановится, чтобы просто сесть и спокойно вспомнить, как делаются самые элементарные вещи.
Например, как взять общие деньги и с ними сбежать.
Вряд ли он сильно обрадуется, когда узнает, что деньги ушли, и я — вместе с ними. У него явно проявится комплекс неполноценности, из-за того, что его кинули уже дважды, такого всего из себя умного и проницательного мужика, может быть, с ним приключится даже что-то похожее на нервный срыв. Может, в конце концов я обыграю их обоих: и Психа, и бедного Франко. Франко… если не обращать внимания на кислородную маску, он выглядит совсем как обычно. Потом от него слышится звон, это звонит его мобильник. Я смотрю на мед-брата, и тот мне кивает. Я лезу к Франко в карман, достаю мобилу и принимаю звонок. Мне в ухо бьет крик:
— ФРЕНК! Голос Психа.
— ТЫ ДОСТАЛ РЕНТОНА? ОТВЕЧАЙ, ФРЕНК! ЭТО Я, САЙМОН! Я! Я! Я!
Я отключаюсь и вообще выключаю телефон.
— По-моему, это была его девушка, — говорю я медбрату, и мой собственный голос звучит словно издалека. — Я ей потом позвоню.
Мы приезжаем в больницу, и я весь в каком-то ватном тумане, а тощий нервный молодой врач говорит мне, что Франко все еще без сознания, что я в общем-то понял и так, и что его забирают в реанимацию.
— Мы попытаемся стабилизировать его состояние. Мы проведем обследование, чтобы понять, какие там у него повреждения, — говорит он, причем так нерешительно, как будто он знает, кого им сейчас привезли.
Я больше уже ничего не могу сделать, но я все равно поднимаюсь наверх, в палату интенсивной терапии, где натыкаюсь на медсестру, которая ставит Френку капельницу. Я киваю ей, и она отвечает мне сдержанной профессиональной улыбкой. Сейчас я хочу быть с Дианой в аэропорту, да где угодно, лишь бы не здесь, когда Нелли или кто-то еще из приятелей Френка могут вломиться сюда в любую минуту.
— Прости, Френк, — говорю я, направляясь на выход. В дверях я медлю, оборачиваюсь к нему и добавляю: — Ты держись, друг.
Изумляя сестру на посту, я прохожу коридор быстрым шагом, спускаюсь по мраморной лестнице, едва не поскальзываясь на ступеньках, выхожу на улицу и бросаюсь к стоянке такси. Мы достаточно быстро добираемся до аэропорта, потому что движение не плотное, но я все равно опоздал. Причем опоздал очень сильно.
Мы останавливаемся у зала вылетов, и я вижу Диану, которая машет мне, и я бегу к ней. Она вся злая и раздраженная, и ее можно понять, но, когда я подхожу ближе, и она видит, в каком я состоянии, ее раздражение сразу проходит.
— Господи… что случилось? А то я уже думала, что ты решил меня здесь оставить. Покинул ради какой-нибудь длинноногой блондинки…
Я почти что смеюсь.
— Вот уж этого можешь не опасаться, — говорю я, обнимаю ее и вдыхаю ее запах. Одновременно я пытаюсь взять себя в руки, потому что мне нужно попасть на этот самолет, мне это жизненно необходимо.
Мы спешим на регистрацию, но они даже не регистрируют наши билеты. Мы опоздали на лондонский рейс и соответственно на пересадку. Опоздали буквально на пару минут, но все равно опоздали. К счастью, у нас билеты с открытой датой, так что мы бронируем места на самый ближайший рейс в Сан-Франциско через Лондон — завтра, около полудня. Мы оба согласны, что в город мы не вернемся — глаза бы наши его не видели, — и мы вписываемся в отель рядом с аэропортом, и там я ей подробно рассказываю, что случилось.
Мы с Дианой сидим на постели с красно-зеленым клетчатым покрывалом, я держу ее за руку, и меня все еще трясет.
— Это безумие, но он бы меня убил, наверняка… меня как будто парализовало… я бы не смог защититься… Но самое шизоидное началось потом… как будто мы с ним по-прежнему большие друзья, как будто я никогда его не обкрадывал. Это так странно, но знаешь, на самом деле он мне всегда нравился… ты вот психолог, ты мне объясни почему?
Диана сжимает губы и широко открывает глаза.
— Наверное, это все потому, что он — часть твоей жизни. Ты чувствуешь себя виноватым за то, что его сбило машиной?
Меня накрывает волна леденящего холода.
— Нет. Он сам виноват. Надо было смотреть, а не выскакивать на дорогу.
В комнате тепло, но Диана держит кофейную чашку обеими руками, как будто греясь от нее, и мне вдруг приходит в голову, что она тоже вроде как в шоке — из-за того, что случилось с Бегби, — хотя она его даже ни разу не видела. Это вроде как передается ей от меня.
