— Конечно. Но я не уверена, что хочу об этом разговаривать.
— Помнишь, как ты вошла в комнату и спросила, не видел ли я Хейди. Я пошел с тобой искать ее, а у нас гостила Берит и открыла дверь на балкон. И увидев эту открытую дверь, я обомлел от страха. Вся кровь отлила от головы. Я чуть не потерял сознание. Отчаяние, или паника, или дикий страх, не знаю, что меня накрыло, но произошло это мгновенно. Я решил, что Хейди одна вышла на балкон. И несколько секунд был уверен, что мы потеряли ее. Самые, наверно, жуткие секунды моей жизни. Прежде я таких сильных чувств не испытывал. Вот странно, что раньше у меня не было этого чувства, что мы можем потерять их, что с ними может что-то случиться. Мне казалось, что они некоторым образом бессмертны. Но ты права, не будем об этом говорить.
— Спасибо.
Она улыбнулась. С волосами, забранными назад, как сейчас, и без макияжа она казалась совсем юной.
— На вид тебе тридцать пять никак не дашь, — сказал я. — Ты выглядишь на двадцать пять.
— Правда?
Я кивнул.
— Последний раз в винном магазине у меня проверили паспорт. С одной стороны, лестно, а с другой стороны, меня вечно останавливают на улицах активисты всяких христианских организаций. Они непременно выбирают меня. Если я иду с кем-то, к нему они не лезут. А на меня прямо накидываются. Что-то во мне такое есть. «О, вот эту мы можем спасти! Она нуждается в срочном спасении». Думаешь, нет?
Я пожал плечами:
— Ты сама невинность, может, из-за этого?
— Ха-ха! Еще хуже!
Она зажала нос двумя пальцами и сползла под воду с головой. Вынырнув, потрясла головой. Потом посмотрела на меня с улыбкой.
— Что случилось? Почему ты так на меня смотришь? — сказала она.
— Ты ведь так делала в детстве, да?
— Что именно?
— Ныряла.
В спальне, за стеной ванной, заплакал Юнн.
— Можешь погладить его пока по спинке? Я приду через минуту.
Я кивнул и пошел в спальню. Он лежал на спине, плакал и дрыгал руками. Я перевернул его, как черепаху, и стал гладить по спине. Он это обожал и всегда сразу замолкал, если не успел разораться всерьез. Я спел пять известных мне колыбельных, пришла Линда и легла с ним на кровать покормить его. Я прошел в гостиную, надел куртку, шарф, шапку и ботинки, сваленные у балконной двери, вышел на балкон, сел в углу, налил себе кофе и закурил. Дул восточный ветер. Небо было бездонное и полное звезд. Кое-где на нем мигали огни самолетов.
Когда мне было двадцать, как-то летом позвонила мама и сказала, что у нее в животе опухоль и завтра она ложится на операцию. Сказала, что не знает, доброкачественная опухоль или нет и как все пройдет, неизвестно. Опухоль такого размера, что мама не может лежать на животе. Голос был слабый и бесцветный. Я находился недалеко от Кристиансанна, в Сёме, в гостях у Хильды, одноклассницы по гимназии. Мы собрались купаться, я ждал ее у ворот, рядом с машиной, и тут она крикнула с веранды: «Карл Уве, твоя мама звонит». Я прекрасно понимал, что ситуация тяжелая, но эмоционально не включился, остался холоден. Положил трубку, пошел к Хильде, которая уже сидела в машине, открыл пассажирскую дверь, сел и сказал, что у мамы будет операция и я должен завтра ехать в Фёрде. Происходящее переживалось как событие, в котором мне тоже уготована роль: сын спешит домой позаботиться о матери. Я уже представлял себе похороны, соболезнования со всех сторон, как все будут меня жалеть, подумал о наследстве, которое она мне оставит. И еще подумал, что наконец-то есть что-то значительное, о чем я могу написать. Но параллельно звучал и другой голос, как бы со стороны: нет, это серьезно, послушай, нет, это твоя мама, она умирает, она много значит для тебя, ты хочешь, чтобы она жила, хочешь, Карл Уве! Что я могу рассказать новость Хильде, тоже было плюсом, это словно бы добавляло мне очков в ее глазах. На следующий день она отвезла меня в аэропорт, я приземлился в Брингеланне, на аэропортовском автобусе доехал до центра Фёрде, а оттуда на круговом — до больницы, где получил ключи от маминого дома. Она только недавно переехала, все еще в ящиках, но не бери это в голову, пусть стоит, я сама разберусь, когда вернусь, сказала мама. Если вернешься, подумал я. Поехал на автобусе к ней домой, по пронзительно-зеленой долине, провел дома в одиночестве вечер и ночь, на следующий день отправился в больницу; после операции, которая прошла благополучно, мама чувствовала слабость и головокружение. Вернувшись назад в дом, стоящий на краю небольшой долины, с одной стороны которой холмы плавно поднимались к горе, а с другой — были река, лес и еще одна гора, я принялся сортировать ящики, отнес надписанные «кухня» на кухню, и так далее. Стемнело, машин на дороге стало меньше, шум реки громче, моя тень скользила по стенам и ящикам. Кто я был такой? Одинокий человек. Я уже научился справляться с этим обстоятельством, вернее, сводить его значение к минимуму, но, видимо, справлялся не до конца, что значит: чуть оторвался от работы — и сразу этот холод в голове, эта ледяная волна, и остается только одеться и выйти, пройти, например, по траве до калитки, спуститься по дороге к реке, играющей серым и черным в летней ночной полутьме, встать среди сияющих белых берез и смотреть на воду — она убаюкивала мои метания, уравновешивала их, не знаю. Но что-то в этом было, потому что я повадился так себя вести, выходил ночью из дома и шел к воде. К морю, к реке, к озеру, без разницы. О, я был так переполнен собой, так велик и в то же время так ничтожен, так позорно одинок, не имел друзей, все мои мысли были о ней одной, о женщине, с которой мне непонятно что было бы делать, заполучи я ее, потому что переспать я пока еще ни с кем не переспал. Про дырку-щелку я знал только в теории. Слово на «п»? Ни-ни, такое произносить нельзя. Лоно, грудь, бедра, так я говорил сам с собой о своем желании. Я играл с мыслью о самоубийстве, я так делал с малолетства и презирал себя за это, я никогда не доведу дело до конца, слишком многим мне надо было отомстить, слишком многих я ненавидел и слишком много дел не доделал. Я зажег сигарету, а докурив, пошел назад в пустой дом с горами коробок и ящиков. К трем ночи все они были расставлены. И я стал перетаскивать в гостиную составленные в коридоре картины. Когда я опустил одну из них, прямо у меня из-под носа вдруг вспорхнула птица. Бли-ин! Я отскочил, наверно, на метр. Это была никакая не птица, а летучая мышь. Она шарахалась туда-сюда по гостиной в дикой панике. Я до смерти перепугался. Выскочил из гостиной, закрыл за собой дверь, ушел в спальню на втором этаже и остался там на всю ночь; уснул около шести, проснулся в разгар следующего дня, натянул на себя одежду и поехал в больницу. Мама чувствовала себя получше, но была еще вялой от болеутоляющих. Мы сидели на террасе, она в коляске. Я рассказывал ей какие-то из ужасов той весны. Что не надо было волновать человека после операции, пришло мне в голову лишь несколько лет спустя. Когда я вернулся домой, летучая мышь висела на стене. Я шваброй прижал ее к стене. Она трепыхнулась, я почувствовал это и чуть не блеванул. Провел шваброй по стене до пола, сумев не упустить мышь. Теперь она была точно поймана, если не мертва. Потом я, как вчера, закрыл дверь и ушел наверх, читал Стендаля, «Красное и черное», пока не уснул. Утром я нашел в сарае кирпич. Осторожно поднял швабру, увидел неподвижную мышь, на секунду задумался: нельзя ли как-то выкинуть ее вон? Замести в ведро и накрыть газетой? Не хотелось убивать ее, если можно обойтись без этого. Но прежде чем я успел додумать мысль до конца, я со всей силы швырнул кирпич в мышь и размозжил ее. Еще придавил кирпич и повернул его несколько раз, чтобы уж точно под ним жизни не осталось. Ощущение мягкого под кирпичом не проходило еще несколько дней — нет, недель. Я подцепил ее совком и выкинул в придорожную канаву. Потом тщательно отмыл место, где летучая мышь лежала, и снова поехал в больницу привычным уже автобусом. На следующий день мама вернулась домой, и я две недели был хорошим сыном. Посреди зеленеющей долины, под сероватым небом я таскал мебель и распаковывал ящики, пока не начались занятия в университете и я не отправился автобусом в Берген.
