Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 152
В общем, не они от меня, а я от них заряжался юмором. Сообщение о том, что, «товарищи, тут один приехал из Японии и говорит: в таком дерьме, как мы, – не живет никто», вызывает удушье от хохота. И правильно: не умеешь жить, умей смеяться. Чужой юмор мы не понимаем. И любое мастерство здесь постепенно деградирует. Кулинарное, инженерное, врачебное, писательское, учительское. Государство из педагогических соображений гением никого не называет, боясь конкуренции. Поэтому гением мы называем кого попало… Они потом страшно удивляются и обижаются: «Как я не гений, вы же все говорили…»
Понаделали таких доморощенных гениев. А жизнь шла мимо. Как жалко мне наших людей, отец. Ты хоть войну прошел, хоть до революции двадцать восемь лет жил, а тут умирают… Бог ты мой, что он видел? За всю жизнь?! Другой страны не видел, другой жизни не видел. Сто пятьдесят рублей зарплата, семьдесят рублей пенсия, иногда левый тридцатник, ни разу вкусно не поел, ни разу красиво не оделся, ни разу не поговорил, не высказался по самому главному, жил в коммуналке, лежал в общей палате, главная мечта – квартира, после получения которой только начинаются мечты: кран, плитка, дверной звонок. Он теперь за Сталина. Сталин – его мечта о мести. Если бы он! Он бы вам дал!..
Тут такое произошло и кое-что изменилось. Одесса здорово изменилась. Путем обмена евреев на зерно, евреев – на ракеты. Народ отваливает. Куда едут они – толком не знают. Не думаю, что с их отъездом там что-то добавляется, но здесь – убывает. Если бы была свободная езда «туда-сюда», как всюду, большинство бы подработало и вернулось обратно. Но в наших головах не помещается, что выезжают от запретов, от слов «навсегда», «родина не простит». Хотя за понятием «родина» у нас всегда стояли НКВД, МВД, ОВИР, выездная комиссия обкома партии. Вот родина не дает разрешения, обратно не пускает. Иностранцам объясняют, что это в традициях нашего народа. А у нас народов больше ста. В традициях армян – ездить, в традициях грузин – не выезжать. Где ни копни, папаня, логики нет, и, конечно, это сделано умышленно. Сравнение США и СССР запретно до сих пор, отец, до сих пор. Я забыл сказать: сейчас мы живем в свободе, мой дорогой. Нет, при Хрущеве такой не было. То ли мы действительно ни черта не работали, хотя забастовка происходила так весело и незаметно. Появлялись какие-то кастрюли, народ озабоченно делал какие-то туфли, какие-то коллективы шили костюмы, клепали трактора. Народ кого-то оперировал, утром куда-то выезжали грузовики, какая-то часть заседала среди ковров, прямо с утра, а некоторые и до полуночи, кто-то прыгал с шестом, по библиотекам писатели сидели с читателями, шахтеры оздоровлялись в санатории, то есть для неопытного глаза – полная иллюзия жизни и труда. Но, видимо, ничего ниоткуда не поступало. И мы как-то все объели вокруг себя: леса, поля, горы. Один комбайн убирает, четыре – распускают на запчасти. Зерно вроде уберут, часть потеряют по дороге, часть – при хранении, а из остального выпекут такой хлеб, что его опять на свалку. На электронных японских микроскопах пальто висят, таких дорогих вешалок ни в одной стране…
Вроде бы в армии зорко стоят. У них там все самое передовое: ракеты на уровне ракет, танки на уровне танков, мы ж все транзисторы после них получаем. Поэтому тут довольно много народу взорвалось при просмотре телевизоров. Но мы взрывались с сознанием того, что в армии все в порядке. Так тоже не все. Тут один тип прямо на самолете и прямо на Красную площадь сел, и немец, и вообще ему девятнадцать лет, и не похож на аса имперских ВВС. Тут сразу его поймали, хотя он и не убегал, посадили, хотя он и не сопротивлялся, срочно поменяли военных, но народ смекнул, что граница на замке тоже в одну сторону, то есть первый желающий сюда приехал. А туда по-прежнему строго. Народ стоит на обрыве, смотрит туда, видит красивые машины, слышит красивую музыку, чувствует запах упорно приготовляемой пищи.
Самые отсталые от передовых стран живут в условиях полной еды. Земля не кормит только тех, кто ее обманывает, кто шумит и кричит: «Дадим в закрома Родины!..» Миллионы центнеров, пуды, черт его знает, считают зерно пудами, жилье – метрами, еду – калориями, понять никто ни черта не может и не старается. Ну, мол, если им надо, чтоб мы были свободны, побудем; захотят от нас правды – скажем, а насчет работы, тут, ребята, другое дело. Мы и сейчас не знаем, до какой пропасти мы докатились. Тут бытует выражение, что мы докатились до пропасти и хотим ее в два прыжка… А толком про пропасть не говорят. Ну то есть понятно, что кризис. Вроде не работали, а вроде и работали. По их же заданиям что-то переворачивали, что-то клепали у мартенов в три смены, за рыбой в шторм, каналы рыли. Все ж по их заданиям. Ни один экскаваторщик по собственному плану ничего не рыл. Так где ж уверенность, что сейчас мозги появились? Рожи те же, а мозги другие?
Нет, ребята, рожа с мозгом связана намертво. Если сидит одутловатая красная лохань с оловянными зенками, откуда в ней мысль угнездится? И не надо путать – очкастый, вертлявый идею дает, а лохань решает. И хотя оба вызывают у народа отвращение – путать не надо. С криком колотить очкастого – мол, это он построил – не надо. Его, конечно, достать легче, но не надо. У него идей сотни, а власти нет. Власть у того, а того трогать боимся. У каждого кто-то сидит в тюрьме.
Эх, папаня, так интересно жить. Ну не жить, а заниматься жизнью. Короче, батя, после бурного обсуждения, разделения, гонения, умопомрачения начался застой, в котором мы показали все, на что способны массы, оторванные от собственных мозгов и вероисповеданий, и нам дали свободу. С лязгом открылись железные двери – выходи! А мы сидим. Дураков выходить нет! Оттуда кое-кто прибегал. Путаница там, рисковые люди в кооперативы пошли, дурными деньгами таксистов пугают. Действительно, кой-чего из того, что давно лежало, напечатали, а мы ждем, батя, ждем, отец, ждем, родной, пока вместо рож лица появятся.
Кто-то кричит: «Законы давай», чтоб у них уверенность была. Законы дают. И говорят: «Вот законы, выходи!» Но уверенность у нас своя. Мы-то знаем: законы всегда были, только кому они нужны на нашей святой Родине. Одним росчерком пера под названием «Временное положение» – и нету тебя, меня и других местоимений, и тянутся по стране огромные могилы в виде каналов и железных дорог. А под крик «Свобода!» полезла всякая мразь виноватых искать, счеты сводить, а попросту – морду бить. Странное ощущение, что кто-то нас им подставляет, ну чтоб потом с полным основанием лязгнуть засовом. И опять на краю пропасти будем. Опять засов откроем. Опять кровь потечет. Его опять закроют, пока не поймешь, что построили, отец, и как это называется, и надо ли жить в этом или построить что-то другое и жить уже в нем.
Лето 1988 г.
Пять-де-сят четыре
Та же жизнь, но уже в очках, уже с болью в колене и родственниками в больнице. Мысли не напрягают тело, желания не переходят в действия.
Та же жизнь, но с ироничным взглядом. Чужая любовь не возбуждает, а для себя лень распускать то, что осталось от хвоста.
Та же жизнь, а чужие ошибки радуют больше, чем свои достижения, а мечты из созидающих переходят в разрушающие.
Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 152
