Ой, что вы знаете. Я не гипертоник, я гипотоник, я могу дать скачок, но много не дам. Я им говорю: когда вы меряли, я дала скачок, но я не гипертоник, не надо меня туда записывать.
Мы делали мне прокол гайморита. Врачиха молоденькая. Я выдала такую сыпь буквально за час. Потом мы делали мне блокаду, но я дала тошноту, потом дала обморок. Меня лечить можно, но очень умело. Я даю лечить, пожалуйста, но выдаю такие загадки: то сыпь, то обморок, то несварение. А недавно он пишет «ангина», ну я ему и выдала на антибиотик – аллергию, потерю сознания и желтуху. Он, бедолага, проклинал свою профессию, еле вытащили. «Скорая» тоже как даст укол димедрола – я им судороги и синеву. Ха-ха. Не все так просто.
Конечно, мне нелегко, но пусть разбирается. Я открою рот – на! – разбирайся! Молодежь не разбирается, а берется, а пожилые часто невнимательны. А мне терять нечего. Я же не притворяюсь. Он выписывает – я пью все, как он выписал. Ну и выдаю ему и столбняк, и синюшность, и спазмы. А пусть внимательней будет. Я ему говорю: «Мне кажется, вы легкие не выслушали. Я не гипертоник, я гипотоник. Я могу дать скачок. Видимо, я случайно дала скачок, вы слушайте легкие». Он: «Что мне слушать? Я вижу. У меня приборы. Вот я выписываю». Он выписывает, я глотаю и тут же выдаю. Он имеет весь набор: аллергию, токсикацию и абдуценс. Я же не прикидываюсь. Он же действительно такое выписал. Пусть получает. Где же он научится? А мне чего, детей у меня нет.
Когда-нибудь они меня, конечно, угробят, но хоть чему-то научатся. Я одинокий скромный борец, я маленький институт повышения квалификации врачей. Выписал не то, вкатил не то. Смотри. Другим легче будет. У него уже в глазах сомнение. А сомнение перед решением – святая вещь.
Письмо отцу
И вот мне пятьдесят четыре. Ты от нас ушел в шестьдесят семь. К тому, что я писал в своем сорок первом, прибавились очки. Я в очках. Домашняя аптечка разрослась до районной, там уже есть все для сна и против сна, для желудка и против желудка, возбуждающее и успокаивающее, все, что заменяет организм в девяностые годы XX века. По-прежнему я один. Количество детей говорит о чем угодно, только не обо мне. Они растут, разнесенные ветром, и вряд ли вспоминают.
Ты умер у меня на глазах. Я на чужих ногах бежал к телефону, и секретарь райкома на Белинского дал позвонить. Только это ничего не дало. Ей-богу, смерть в этой жизни не самое печальное. Для самого героя – это выход, окружающих жалко, но они-то как раз успокоятся. Просто уходишь из грязи в грязь.
Там семейные склепы, можно проследить генеалогию. Здесь из-за всех революций и потрясений не знаешь имени дедушки, нет могилы бабушки, до них – вообще никого… Член коллектива. Член коллектива Седьмой горбольницы, член коллектива сверлильного завода. Работник порта. Никого, отец. И тебя нет, чтоб спросить, откуда мы. А здесь все трясут, устраивают перекличку, чья это родина, моя, а не твоя. Я – патриот, ты – не патриот…
Из всей жизни мы усвоили только название, держимся за него, как клещ за лошадь, как безграмотный больной за плохой диагноз. А тот доктор сказал: «Ревматоидный артрит» – и смотрит с недоверием. «Мы же социализм построили», – и смотрит подозрительно.
А не все ли равно, что ты построил. Придумай сам название. Ни пожрать, ни поср… ни одеться, ни раздеться, ни вздохнуть, ни охнуть, ни жить, ни умереть – может, это называется социализм. А может, у этой полужизни и названия нет. В революцию своих побили, в коллективизацию своих побили, перед войной своих побили, в войну побили, после войны побили – и все миллионы, миллионы, а живым говорим: недобитые вы! Посмотри, как безошибочно любая революция к голоду приводит, и не переспрашивай – покажи на карте. Где карточки на хлеб и сахар, там и революция была. Как же нам повезло такой безошибочный путь выбрать! Умные люди вели. Говорили: «Бедные должны править. Бедняки определяют лицо государства. Отними у него дом, подели добро, отними хлеб, раздай – у всех будет. Отними – у него много, раздай – у всех будет». Отчего не отнять. Воровали – боялись, а тут законно – не грабь, а бери. Он пошел и взял.
«Ну и что вы сделали после того, как ударили ее ножом?» – «Ничего. Она пошла к себе, я к себе».
Когда отнимаешь у одного и раздаешь всем, ни у кого не оказывается. И знаешь почему? Бог следит. Высшая справедливость. Сколько лет опровергаем, а то, что в Библии, – верно. У человека, который берет у другого, что-то такое в душе происходит. Он уже работать не может. Может речи произносить, голосовать, писать письма, доносы. Ищет, у кого еще взять – у соседа, у завода, у государства, потом на честных идет, на умных, на образованных, на предприимчивых. Давай, мол, еще делить будем, еще чего-нибудь отбирать, еще кого-то высылать, а его имущество делить… Недоделили.
Я не писал тебе тринадцать лет. То письмо написано в 75-м. Ну что ты! Это знаешь, что за период был! Я же писал и не знал. Период разгула застоя или расцвет периода разгула застоя. Гуляли мы тогда. Сажали много за растраты и гуляли. Пили много мы тогда, завистливо рассматривали стереомагнитофоны, дипломатические «Мерседесы», иностранные пароходы. Так и тянет сказать: «Как все изменилось с той поры…»
Это были, отец, странные тринадцать лет. Черт его знает. Вся жизнь на кухне. О событиях в нашей стране – из «Голоса Америки». Газеты не то чтобы врали. Это была не ложь, они писали о другой жизни, как фильмы снимались о другой жизни. Нарисуют квартиру и снимают там. Вопросы и ответы писал один сценарист. Глава государства в Баку говорил: «Да здравствуют нефтяники Афганистана!» – и весь народ аплодировал, а в Бонне на аэродроме, возвращаясь домой, он прощался со своим министром, который вместе с ним летел в Москву. Вожди целовались взасос. А мы жили без событий. То есть, конечно, болели, умирали, женились, но без событий. Мозги, состоящие из двух полушарий, работали на одну восьмую – где чего достать. Так и тянет сказать: «До чего все изменилось». Нет. Многое произошло, но ничего не изменилось.
Какие-то люди куда-то ездили, какие-то люди где-то бывали, что-то видели, но не имели права рассказывать, чтоб их выпустили опять. Из-за границы комментаторы дико ругали страну своего пребывания, свой костюм, свою еду, свою машину, чтобы их не отозвали. А я к тому времени совершенно потерял квалификацию и зарабатывал устным словом, на письменное разрешения не было. Я подозревал, что меня ожидает деградация и как инженера, и как автора, но таких темпов я не ожидал.
Здесь смех вызывает все. Не предскажешь и не угадаешь. Публика бежит на концерт с набором соответственных ассоциаций. Смех рвется еще до подхода к креслу, похожий на рыдание, не потому, что смешно, а потому что: «Да! Да! Да! Точно!.. Какой ужас! Ха-ха-ха!.. На эту пенсию не то что жить, смотреть без слез невозможно! Ха-ха!.. Как мы живем, ха-ха, как нас лечат… Как нас хоронят? Ха-ха!..»
