И мне все равно. Совершенно все равно, потому что Пете удалось убедить меня, что эта бетонная коробка в новостройке — не наша, а только его, а моей никогда не была и не будет. Но она мне больше не нужна.
У Пети сегодня отгул: отпросился у начальства, чтобы съездить к матери за вещами, значит, вернутся только вечером. Но муж и свекровь еще спят, поэтому я быстро одеваюсь, чтобы сбежать до того, как придется встретиться с кем-нибудь из них.
На работу приезжаю, наверное, одна из первых. Охранник желает доброго утра, и мы понимающе улыбаемся друг другу, подавляя зевки. До начала уроков еще полчаса и в школе царит запустение. В учительской холодно, не раздеваясь, бросаю сумку на свой стул и буквально прилипаю к батарее. Пользуясь тишиной, мысленно еще раз репетирую свою речь перед классом. Все равно с ними собираются ехать минимум четыре мамочки, так что мои ученики будут под присмотром. И наверняка найдется кто-то из учителей, кто с удовольствием займет мое место. Зимний Париж и Эйфелева башня, наверное, безумно красивы в снегу и праздничной иллюминации, но на все это я могу полюбоваться на фотографиях, которые дети привезут из поездки. Уверена, не меньше тысячи.
Дверь открывается и в учительскую заходит Ленский. Идет к столу, даже не смотрит по сторонам. Наверняка за неделю выработал эту схему до автоматизма: прийти раньше всех, поставить кофе мне на стол и уйти, пока никто не видит. Даже не подозревает, что не один в этот момент.
— Спасибо, — говорю я, и Ленский оборачивается, не донеся стакан до столешницы каких-нибудь несколько сантиметров.
Парень не выглядит удивленным, скорее немного озадаченным. Потом пожимает плечами в унисон каким-то своим мыслям, подходит ко мне и протягивает стакан из рук в руки. Даже на расстоянии пластик кажется соблазнительно-горячим, поэтому, не раздумывая, беру его сразу двумя ладонями, очень неловко задевая пальцы Ленского.
Мне хочется сразу же одернуть руку, но он опережает: кладет ладонь поверх моей и выразительно сжимает. У Ленского длинные пальцы с выразительными фалангами, сбитые костяшки и пара обкусанных ногтей, а ладони теплые и шершавые.
Я должна сказать, чтобы он убрал руки, снова указать парню на его место, но вместо этого просто еще сильнее сжимаю стаканчик с кофе. Тепло и… странно спокойно.
— Даня, я не знаю, кто сказал тебе эту глупость, но я не в положении. — Зачем я это говорю? Анализ — не моя сильная сторона. Я выросла на классике, а там герои часто подвержены импульсам.
— Скажи это еще раз, — говорит Ленский.
— Что? — Вскидываю взгляд и снова вижу парня задумчиво-хмурым. — Слушай, Ленский…
— Нет, не это. Мои имя, Колючка.
Я все-таки потихоньку освобождаю пальцы из-под его ладоней. Смущение такое сильное, что оно поджаривает меня изнутри, а я еще и усугубляю положение, делая жадный глоток кофе. Во рту горячо, мысли путаются и когда Ленский отодвигается ровно на один шаг, мне становится легче. Перевожу дыхание, и с ужасом понимаю, что мои ладони выразительно дрожат вокруг стаканчика, и парень это точно видит.
— Холодно сегодня, — брякаю полную чушь. — Еле отогрелась. Спасибо… Даня.
— В Париже в «Старбаксе» есть другие сорта, тебе понравится. — Он явно не скрывает, что доволен, потому что вытряс из меня свое имя.
Париж.
Вздыхаю и делаю еще глоток.
— Я не могу с вами поехать.
— Что за херню ты сейчас сказала? — мгновенно реагирует он. Снова придвигается, на этот раз пряча меня в клетке рук, которыми хватается за подоконник по обе стороны от моих бедер. Я подавляю вздох — и Даня прижимается лбом к моему лбу. Этот парень такой высокий, что для этого ему приходится немилосердно согнуть спину. — Конечно, ты поедешь, Колючка.
— Даня, нет. — Это «нет» — не только отказ от поездки. Это «нет» его смелости и напору, нахальности, наглости и безумию, потому что в любой момент в учительскую может кто-нибудь зайти, и вряд ли то, что мы сейчас делаем, похоже на обсуждение творчества Лермонтова.
— В чем дело? Просто скажи, Колючка. — Он сглатывает, и вдруг жадно обхватывает губами трубочку из моего стаканчика, выразительно сглатывает. А я, вместо того, чтобы отшить нахала еще раз, таращусь на упругий выразительный кадык, который почему-то до умопомрачения сильно хочется погладить пальцем. — Я, блин, не схожу с ума только потому, что считаю дни до поездки.
— Где ты будешь постоянно видеть училку, которую тебе неприятно видеть? — Надеюсь, горечь в моих словах так и останется для него секретом.
Даня трясет головой, «бодает» меня лбом, вынуждая поднять лицо.
Мы сталкиваемся носами, и запах мяты растекается по моим губам.
— Я просто…
Он не заканчивает, потому что за дверью слышен приближающийся стук каблуков, и мы воровато отодвигаемся друг от друга.
В учительскую заходит математичка и сразу, будто прицельно, хватает взглядом сперва Даню, потом меня.
Мне хочется мотнуть головой, потому что нет ничего хорошего в том, что теперь я назвала Ленского по имени еще и в мыслях. И не Данилом, а именно Даней. И вместо того, чтобы подумать о том, как бы избавиться от пристального внимания математички, я размышляю над тем, что не представляю его никаким Данилом. Ну какой он Данил? Он Даня: ершистый, упрямый, напористый нахал.
— Доброе утро, Варвара Юрьевна, — здоровается женщина. Еще раз оценивает Ленского взглядом, почему-то усмехаясь, когда он сует руки в карманы джинсов. — Ленский, ты-то чего в такую рань?
— Пробок не было, — без заминки отвечает он, прощается и быстро выходит.
— Доброе утро, Виктория Александровна, — здороваюсь я, стряхивая с плеча пальто.
Делать это одной рукой сложно, но я не хочу выпускать стаканчик из ладоней. Математичка следит за каждым моим движением, как будто что-то подозревает. Да что она может подозревать? Нужно просто успокоится и не видеть всюду заговоры.
— Слышала, вы собираетесь везти детей во Францию на зимние каникулы, — как бы невзначай говорит Виктория Александровна, и я вдруг понимаю, что фамилия Коршунова очень ей идет. Особенно если смотреть в профиль — сразу виден крупный немного крючковатый нос и неестественные, как для женщины, совершенно ровные брови. Словно она выщипала их под линейку. — какая удача: без году неделю работаете, а уже — Париж.
Я не тороплюсь с ответом: нехотя оставляю стаканчик на столе и развешиваю пальто на вешалке, придумывая, что бы такое ответить, чтобы у Коршуновой раз и навсегда пропало желание заводить со мной разговоры.
— В Париж я не поеду, — говорю спиной, и почти чувствую, как меня обдает волной ее триумфального злорадства. Еще не знает, что к чему, но уже готова дуть в фанфары.
— Какая жалость. — Она даже не пытается скрыть радость, и когда я резко поворачиваюсь, то нарочито широко улыбается. — И в чем же дело?
— Сейчас мне это не по карману, — честно говорю я. Не хочешь выглядеть посмешищем — никогда не ври. Мало ли где и при каких обстоятельствах всплывет правда, и как много людей станут свидетелями моего позора. — Но до весенних обязательно что-то придумаю.
