Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
Не случайно среди пометок инспектора Риммера оказалась эта странная сентенция о сущности лжи.
«Я лгу! – рассуждал инспектор. – Высказывание само по себе правдиво, поскольку человек сознается во лжи. И в то же время лживо, поскольку, сознаваясь во лжи, он говорит правду».
Далее Риммер отмечает, что подобные парадоксы обозначили кризис в математической логике, который и побудил Алана Тьюринга разработать его машину.
Воображение Корелла разыгралось. Ему крайне импонировало, что Риммер занялся вопросом, далеко выходящим за круг его профессиональных обязанностей и не имеющим никакого отношения к расследованию. Но главное – тем самым коллега будто обозначил давно волновавшую самого Корелла проблему. «Я лгу». Помощник инспектора попробовал эту фразу на вкус. Если правда, что я лгу, то я говорю правду… А значит, все-таки лгу…
Высказывание было ложным и истинным одновременно. Оно словно растекалось, занимая пространство между двумя этими полюсами.
Еще отец Корелла рассказывал о чем-то подобном; Леонард уже не помнил, что именно. Но в продолжение чтения он опять отвлекся и подумал об отравленном яблоке на ночном столике возле кровати покойного, как будто оно тоже было частью парадокса.
Глава 7
Корелл был одержим идеей прочитать это таинственное послание. Когда-то, прогуливаясь вдоль железнодорожных путей, он нашел огромную резиновую перчатку с сжатым гармошкой раструбом и увидел в ней целую жизнь. Это произошло как раз накануне войны и спустя два года после того, как родители увезли его из Лондона.
В то время они жили неподалеку от моря, в маленьком каменном доме, отличительной особенностью которого были огромные окна на первом этаже. Корелл навсегда запомнил тот день, когда его отец перестал говорить. Все произошло внезапно, как будто кто-то вдруг подал отцу сигнал замолчать.
В жизни Леонарда и матери это значило много. Джеймс Корелл был человеком шумным. Его шокирующие театральные выпады надолго запоминались тем, кто бывал в их доме. Равно как и его истории, житейские и вымышленные, заряжавшие слушателей сумасшедшей энергией или, напротив, напрочь лишавшие сил. Отцы приятелей Леонарда Корелла выглядели бледно рядом с ним. Уже само его появление в комнате было настоящим представлением. Корелл запомнил звон ключей – их отец носил в кармане брюк, – предупреждавший о появлении папы, и громоподобный голос:
– О… какое блестящее общество! Не найдется ли скромному поселянину места в вашем кругу?
Ни для кого не были секретом несчастья, лавиной обрушившиеся на голову отца и лишившие его состояния. Но пока Джеймс Корелл говорил, Леонард оставался спокоен. Пусть деньги утекли с банковских счетов и опустел бумажник. Оставался роскошный голос, слова и широкие, воистину королевские жесты. Отец Леонарда был велик. По крайней мере, он казался таким. И знал цену сильным мира сего.
То время почти стерлось в памяти Леонарда. Отец читал лекции в Тринити и Кембридже, написал несколько романов и две книги по экономической теории. Он не сделал никаких открытий, но книги, безусловно, оказались очень важными. Критики указывали на недостатки стиля и пеняли на не в меру развитое отцовское воображение. Неумение как следует развести по сторонам правду и вымысел всегда было его слабым местом.
Одной из отцовских книг была беллетризированная биография художника Поля Гогена. Другой – биография американского спортсмена индейского происхождения по фамилии Торп, олимпийского чемпиона игр 1912 года, проходивших в Стокгольме. Торп выиграл в пяти- и десятиборье, но был лишен всех медалей, предположительно из расистских соображений[13].
Папа любил повторять, что борется за права слабых и несправедливо обиженных и разоблачает власть имущих и «зажравшихся буржуа». Мать говорила о скандальных отцовских статьях в «Гардиан», которых в любом случае было немного, а также что в «известных кругах» его романы считают недооцененными. Саму отцовскую прозу, впрочем, читать Леонарду не давала.
Джеймс Корелл запомнился ему как рослый, стильный мужчина с несколько косо поставленными карими глазами и кудрявой шевелюрой, которая с годами не редела и не седела. Он был хорошим оратором, но на чье-то пожелание «писать с не меньшим жаром, чем говорит» обиделся. И вообще, желал слышать какие угодно комплименты, только не касающиеся его ораторских способностей. Разговоры ничего не значат, полагал отец, отвергая тем самым единственное, что умел. Но Леонард понял это не сразу. В те времена он любил отца и ценил все, что тот делал.
Мать была на двенадцать лет моложе супруга и не такая видная – стройная женщина с пугливыми, узковатыми глазами, один взгляд которых нервировал собеседника. Иногда она смотрела на отца с затаенной враждебностью, смысл которой так и остался для Леонарда загадкой.
Он так и не понял, что их объединяло, и никогда не был особенно близок матери, даже в благополучные для семьи годы. После того же, как отец замолчал, все это перестало иметь какое-либо значение.
У Леонарда был отец. Мать же до конца оставалась закрытой дверью, непроницаемым лицом, неразгаданной загадкой. Правда, и она время от времени словно пробуждалась от вечной спячки, и тогда ее прорывало на страстные, высокопарные речи. В них не было ни слова о погоде или покупках. Всё – о мире высокого искусства или большой политики, где, как ни странно, не обнаруживалось никого, кроме школяров и дилетантов. Презрение в семье считалось добродетелью. Нормальная человеческая жизнь – пошлостью. До сих пор Леонард ощущал враждебное смущение перед всем обыденным. Это чувство словно засело в его теле и причиняло много неудобств.
Родители были неисправимые романтики. Они ценили только тех художников и ученых, которые надолго опередили свое время. И самым большим страхом Леонарда с детства было не оправдать их ожиданий и оказаться в конечном итоге ни на что не годным «буржуа».
Иногда, впрочем, Леонард ощущал себя в числе избранных. И тогда он верил, что непременно изобретет или выдумает что-нибудь такое, что раз и навсегда изменит мир. Корелл-младший плохо представлял себе, в какой именно области суждено ему совершить такую подвижку. Области и теории менялись день ото дня, неизменным оставалось лишь предвкушение успеха и славы. Леонард привык жить большими надеждами и до сих пор верил в свое предназначение. «Бог мой, Леонард, да ты прекрасно аргументируешь!» – воскликнул отец во время одной из их дискуссий. Это случилось в августе 1939 года, незадолго перед отправкой в колледж «Мальборо», когда Леонарду было тринадцать лет. И с тех самых пор мальчик не мог видеть впереди ничего, кроме блестящего будущего.
Разумеется, время от времени небо затемняли тучи. Но о них быстро забывали, пока отец оставался в хорошем настроении. В его присутствии казался несущественным тот факт, что гостей в доме стало меньше. Что летние поездки все чаще отменялись. Горизонты сужались – но это казалось не более чем неотъемлемой частью нового образа жизни. И даже сам их переезд из Лондона в Саутпорт – «побережье Сефтона – лучшее, что есть в Англии» – воспринимался в этой связи как освобождение от чего-то старого и ненужного. Да и мог ли Леонард думать иначе, глядя, как отец сидит с книгой у кромки воды и любуется на птиц – чибисов и цапель – и колышащиеся заросли вереска? Жизнь стала лучше, а покинувшая дом прислуга была лишь неоправданной нагрузкой на кошелек.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
