…semper crescisaut decrescis;vita detestabilis…
Грохнули тарелки – и… снова ничего. Эртан опять появился на сцене с опозданием. Может быть, со стороны это было и незаметно – ведь медлил Эртан действительно лишь долю секунды. Но Катя, привыкшая прислушиваться к спектаклю, как к живому существу, как к дремлющему на руках грудному ребенку, остро чувствовала малейшие перебои в его дыхании, распознавала мельчайшие признаки дискомфорта. И сейчас эти две секунды, на которые запаздывал Озтюрк, разрушали для нее весь сложившийся рисунок сцены.
Раздражение, с самого начала репетиции тлевшее внутри, вспыхнуло с новой силой, захлестнуло, застило алым глаза. Катя знала за собой такую особенность – уравновешенная и сдержанная по жизни, когда в работе что-то не клеилось, причем по вине конкретного человека, она могла мгновенно, за несколько секунд превратиться в фурию. Сегодня, видимо, сказалось еще и личное ее отношение к Эртану, и паршивое настроение после вчерашнего вечера, и расстроивший ее под утро сон. Как бы там ни было, но когда Озтюрк во второй раз появился на сцене с опозданием, Катя вскочила со стула и ледяным голосом, громко и отчетливо проговорила в микрофон:
– Господин Озтюрк, вы никогда не слышали о том, что для успешного исполнения роли нужно много и упорно работать, а не рассчитывать на полезные знакомства? Ваши романтические связи тут вам не помогут. Для роли Воланда нужно кое-что еще, кроме обаяния, – последнее слово она выделила голосом и произнесла с подчеркнутым отвращением. – Я настоятельно прошу вас сосредоточиться, вы мешаете репетировать.
Еще не успев выговорить свою отповедь до конца, Катя уже начала жалеть о ней. На Эртана было больно смотреть, и она невольно вспомнила пришедшую ей вчера в голову метафору – нежный, экзотический цветок, примороженный лютой стужей и обреченный на умирание. Озтюрк от ее слов весь как-то сгорбился, сжался, будто бы стал ниже ростом, обхватил себя руками за плечи. Побледневшее лицо его болезненно дернулось – дрогнули губы, затрепетали темные ресницы, забилась у глаза голубая жилка.
В зале затихли. Юрий Гаврилович на сцене удивленно вздернул берлиозовскую бровь. Сережа, не слишком бойко говоривший по-английски, захлопал глазами, растерянно озираясь по сторонам. Катя заметила, с каким неподдельным ужасом покосилась на нее Нургуль, вероятно предвкушая уже, как неловко будет держаться на сцене и как станет ее распекать стерва-режиссерша.
– Я прошу прощения, – наконец, выговорил Эртан. – Я, видимо перенервничал, – и добавил, натянуто улыбнувшись: – Пожалуй, пора бросить все к черту, и в Кисловодск.
Улыбка у него получилась до того жалкая, растерянная, что у Кати неприятно кольнуло в груди. Кругом зашумели, заговорили, радуясь тому, что Озтюрк нашел в себе силы разрядить обстановку. Кто-то пошутил, остальные засмеялись. Катя же почувствовала, как к щекам жарко приливает кровь. На нее навалилась мучительная неловкость, стало стыдно за себя – вот так сорваться в первый же день, наговорить лишнего, зарекомендовать себя перед труппой отвратительной злобной стервой. И почему? Потому что по-глупому позволила себе загореться какими-то дурацкими надеждами, а потом разозлилась на человека, который их не оправдал? Черт возьми, она ведь сама всегда с презрением относилась к людям, не умевшим отделять личное от рабочего. Может быть, Озтюрк – дрянной тип, лизоблюд и приспособленец, может быть, лично ей он и неприятен, но какое это имеет значение? Им предстоит много месяцев работать вместе, а на выходе выдать качественный продукт, сильный, глубокий, выворачивающий зрителя наизнанку спектакль. Тут нет места личным дрязгам. К тому же претензия ее была и попросту несправедлива. Ведь актерского мастерства Эртана у нее еще не было возможности оценить. А то, что он дважды вышел на сцену с задержкой – ну так это обычный рабочий процесс: накладки, притирки, недопонимание. Ради того, чтобы отработать эти моменты, они здесь и собрались. И ее задача проявить терпение и вытащить из каждого задействованного в спектакле актера максимум, на который он способен. Она ведь даже не поинтересовалась, почему Эртан никак не может выполнить то, что она от него требует. Может быть, ему мешает что-то, может быть, музыка за кулисами слышна недостаточно отчетливо.
Некстати вспомнились и выпитые в номере сто грамм, и припрятанная в сумке заветная бутылка виски. Что, если раздражение ее было вызвано попросту абстинентным синдромом? Организм, за три беспросветных года привыкший к постоянному допингу, требовал новой дозы, заставляя ее озлобленно срываться за мешающих приложиться к стакану окружающих? Что, если все вокруг поняли, что с ней, если они подсмеиваются над ней, зубоскалят над жалкой алкоголичкой? Ни в коем случае нельзя было позволять себе такой срыв…
