Достигшие высокого искусства в своем кочевом пастушеском образе жизни, монголы тем не менее не отличались какими-либо иными достоинствами. Миссионеры, распространявшие среди соседних с ними тюркских народов буддизм и христианство, не находили в их среде никакого отклика. Монголы были язычниками, сохранявшими веру предков в святость природных явлений и предметов. Реки, водные источники, гром, солнце, ветер, дождь, снег — все эти вещи наделялись значимостью и частью царства духов, над которым отстраненно и благожелательно надзирает верховное божество Голубое Небо, Хох Тенгер. Тенгер имеет двойное значение — и «небо», и «рай» — явление, встречающееся во многих языках, причем со временем значение «голубое» все больше вытеснялось значением «вечное». Тенгер могли разглядеть простые люди, если взобраться на высочайшие пики, или шаманы, читающие по зловещим трещинам на бараньих лопатках. Эти верования были распространены среди всех народов Центральной Азии. Тенгер (пишется также Тнгри, Тангра или Тенгри) был богом тюркских племен VI века, которые мигрировали на запад и в конце концов стали болгарами. Он, или оно, упомянут на греческой надписи на получившем название «Всадник из Мадары» барельефе V III века, который находится на территории Восточной Болгарии.
С самого начала предки монголов должны были чувствовать, какой благословенной была их вновь обретенная родина. Знакомясь с ее территорией, углубляясь со своими стадами в степь с ее богатейшими пастбищами, возвращаясь в леса за зверем и деревом, они наверняка поднимались на массивную центральную вершину, ту, которую в наши дни называют Хан-Хентей, царь Хентей. Подъем на нее несло жен, высота 2452 метра, и ее было бы не разглядеть в Альпах или Скалистых горах. Снег на ней в прошлое лето не задержался, а ледников там нет. Стоя на голом, открытом всем ветрам плато, монголы видели, куда разбегаются горы, в какую сторону сбегают с них горные потоки, становясь реками, куда текут самые большие реки — Онон на восток, Керулен на юг, Тула на запад. Они богатели и постепенно стали почитать эту гору как духовный центр их вселенной. Здесь они чувствовали себя ближе к тому милостивому духу, который привел их сюда и поведет к могуществу и процветанию. Они назвали эту гору Священный Калдун — Бурхан Калдун. Проходили века, и то, что им удавалось выживать, подтверждало истинность их веры. Если горы Хентей были коренным центром монголов, то Бурхан Калдун был их Олимпом.
Все так остается и по сей день. Несмотря на то что есть историки, которые сомневаются в том, что Бурхан Калдун и Хан-Хентей одно и то же, оба названия были уравнены еще в конце XIII века, когда Камала, правнук Чингиса, построил там храм. На лысой верхушке Хан-Хентей можно видеть сотни тех миниатюрных пирамид из камней, овоо, которые расставляются монголами на возвышенных местах. В них воткнуты высокие шесты с переливающимися на ветру лентами и шелковыми тряпками, на многих овоолежат многочисленные приношения — монеты, банки, бутылки, сигаретные пачки, все они дань уважения и памяти духу этого места и духу человека, выковавшего нацию и свою империю.
Вот те орудия, навыки и верования, которыми владели предки монголов, разбившие свой лагерь в долине Онона в 800 году н. э. Последующие 400 лет жизнь их протекала во мраке неизвестности, пока не появился Чингис. В этом им несказанно повезло, ибо конец XII века было последним моментом, когда мог появиться подобный завоеватель. Прошло бы несколько десятилетий, и развитие пороховых технологий сделало бы традиционное военное искусство монголов безнадежно устаревшим. Так или иначе, Чингис появился в нужное для монголов время. Подобно лучнику, напрягающему все свои силы, чтобы натянуть лук и выпустить грозную стрелу, он собрал затаенную в монголах энергию и с невероятно разрушительной силой выпустил ее наружу.
3 Сумеречное пробуждение нации
Чингису величие было предначертано небесами, так гласит «Тайная история», имевшая к тому все преимущества суждения задним числом. Конечно же, у него была самая подходящая генеалогическая предыстория — в его роду были три честолюбивых хана, которые едва не создали Монгольскую империю. Но ничто не предвещало возвышения Чингиса. В момент рождения Чингиса казалось, что дни монголов давно позади.
Около 1140 года Кабул, прапрадед Чингиса, стал первым вождем, «правившим всеми монголами», и первым Хо-Лома, принявшим титул хана. Объединенное им племя вышло на арену широкой азиатской политики. Главным соперником монголов была еще одна растущая держава на юге, царство, обычно называемое Цзинь (Золотое), по династическому титулу его правителей юрченов, маньчжурского племени, за десять лет до этого после стремительной и блестяще осуществленной кампании оккупировавшего Северный Китай. С запада и юга Цзинь граничила с мощными державами Си-Ся и Сон и очень нуждалась в спокойствии на северных границах. Отсюда ей грозил Кабул и монголы. Император Цзинь обратился к Кабулу с предложением заключить соглашение. Кабул рискнул совершить путешествие в Пекин — Чжунду (Среднюю столицу), как называли ее в Цзинь, там он должен был провести переговоры. Как и было положено, при этом было выпито много араки. К концу пира Кабул почувствовал себя настолько непринужденно, что потянулся через стол и ущипнул императора за бороду. Подобная вольность привела придворных Хо-Лома в смятение. Ни о каком соглашении не могло быть и речи. Кабулу, как официальному гостю, позволили со всеми подарками выехать из города, но китайские военачальники решили, что этот пьяница и ненадежный вождь не должен уйти без наказания. На Кабула устроили засаду. Он сумел уйти через Гоби, но ни одна из сторон ничего не простила и ничего не забыла. Цзинь будет помнить нанесенное Кабулом оскорбление и неудачную по пытку перехватить его до случая, когда станет возможным разделаться с этими наглыми кочевниками.
Вот так впервые монгольский вождь столкнулся с проблемой, которая определяла центрально-азиатскую политику свыше двух тысяч лет — хитросплетенные отношения между оседлыми и неоседлыми, кочевниками и земледельцами, миром внутриазиатских степей и азиатским социально-политическим колоссом, Китаем. С момента образования и возвышения первой кочевнической империи около 300 го да до н. э. эти два мира пребывали в кошмарном сожительстве, связанные необходимостью и разделенные взаимной ненавистью, каждая из сторон смотрела на другую свысока и обдавала презрением.
Кочевники считали, что они свободны как ветер, а земледельцы — это земляные черви и не стоят самой заурядной лошади. Для них привлекательность Китая была не в его культурных ценностях, а в ценностях материальных: его металле, шелке, оружии и чае (который стал неотъемлемой частью кочевого образа жизни, чем остается и поныне). Если товар можно купить, что же, ладно, если купить нельзя — его ничего не стоит захватить силой. Но приобретения таили в себе опасность. Душа кочевника пребывает в покое, когда защищена броней традиционного образа жизни, предметы же роскоши, которые привозили из-за Гоби, действуют разлагающе, подрывая его устои.
Китайцы, все как один, от императора до мандарина, купца, ученого и раба, считали, что их собственный древний и мудрый образ жизни создает фундамент подлинной культуры, а кочевники — это просто варвары, воплощение алчности и страсти к разрушению. Подобными эпитетами пестрили работы историков на протяжении почти двух тысяч лет: кочевники — это хищные волки, суровые, жадные, ненасытные, свирепые, ненадежные. Автор первого века такими словами обобщает китайское отношение к варварам: «Мудрые правители считают их зверями и не стремятся устанавливать с ними кон такт или подчинить… Их земли не поддаются обработке, и управлять ими как подданными невозможно. Поэтому их всегда считают чужаками и никогда не видят в них своих… Обра щайтесь с ними жестко, когда они приходят, и берегитесь, когда они уходят». Конечно, с этими недостойными существами приходится торговать, но разве что только для того, чтобы приобрести лошадей, на которых можно от них защищаться. Но эти отношения не следует называть «торговлей». Кочевники приносят «дань», китайцы милостиво «одаривают» их. Любая связь между теми и другими только иллюзия.
