Шон был мертв 17 дней. Когда я заказывала авиабилеты из Австралии в Сан-Франциско на 26 августа, десять дней казались достаточно долгим сроком, чтобы пожить сперва в крохотной спальне Шона в доме его родителей, а потом развалиться на части в квартирке Сэмми и Джека над магазином сумок «Скаллис» на Роуз-стрит. Двадцать шестое августа я выбрала еще и потому, что обещала быть подружкой невесты на свадьбе в Санта-Крузе.
Свадьба была назначена на 25 августа. Дориана была одной из моих лучших подруг, мы дружили с одиннадцати лет. В жаркие ленивые дни на Хадрине, с Шоном, я мысленно перебирала слова, думая, что скажу под шампанское на ее свадьбе, какой тост произнесу. Но после Таиланда мне трудно было представить, что я вообще могу что-то сказать. Каким должно быть мое поведение после внезапной гибели моего собственного жениха? Так что я забронировала билет на 26 августа, поскольку не хотела, чтобы кому-то казалось, что, коль скоро я уже в Калифорнии, мне следовало бы появиться на свадьбе Дорианы.
Конечно, Дориана меня поняла. Прилети я в Штаты на неделю раньше, она бы не настаивала на моем присутствии. Наверное, она и не хотела бы, чтобы я была на ее торжестве. Ей и без того было трудно сосредоточиться в этот особый день, который она так долго планировала.
В программке своей свадьбы она сделала примечание:
«Шэннон Фаулер, подружка невесты. Шэннон, не выразить словами, как много ты для меня значишь, как ты важна в моей жизни. Мне так тяжело представлять этот день без тебя… Увы, Шэннон не смогла присутствовать по причине смерти, постигшей ее жениха, когда они вместе путешествовали по Таиланду».
Потом Дориана рассказала мне, что, когда ей красили ногти в салоне красоты перед свадьбой, одна женщина, совершенно мне не знакомая, изложила историю смерти Шона. Но что самое удивительное, другая клиентка, молоденькая девушка, сообщила, что она была в тот вечер на пляже в Таиланде и видела, как Шон умирал.
Понятия не имею, кто эта девушка. Никто из Калифорнии ни разу не заговорил со мной за ту неделю, что мы провели на Пхангане. Я подумала, что это та высокая, светловолосая, тоненькая девушка, которая шла вдоль кромки воды. Та, что дважды остановилась, чтобы бросить взгляд на тело Шона, а потом отвернулась и пошла прочь.
– Ох, боюсь, что праздники в этом году будут для нас ужасными!
Мама начала перестраивать свою старую «хонду-аккорд» в правый ряд, но снова вильнула влево, когда мимо пулей пронесся грузовик. В итоге мы пропустили съезд с 41-й авеню на Капитолу, прибрежную деревню в окрестностях Санта-Круза, уже второй раз подряд.
– Мне кажется, еще очень, очень долго не станет лучше, – продолжила она, шмыгая носом и вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Но все же хочется знать, когда нам станет хоть чуточку легче.
Всю мою жизнь мама была мне близкой подругой. Я росла, задавая ей вопросы о политике и половом созревании, о сексе, любви и наркотиках. Когда я в итоге лишилась девственности на первом курсе университета, первое, что я сделала, – позвонила ей.
Но в этот раз в машине я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я обернулась на съезд с шоссе, оставшийся позади, потом прислонилась лбом к холодному стеклу окна. Никогда еще я не чувствовала такой дистанции между нами, как в этом замкнутом пространстве.
Шон лишь однажды приезжал в гости к моим родителям в Калифорнию. Наши отношения разворачивались в Европе, Северной Африке, Австралии и Азии. Мамина скорбь стала для меня неожиданностью.
А еще она меня рассердила. Я была зла на весь мир. Моя скорбь – это была моя скорбь, и я ни с кем не собиралась разделять ее. Когда мама намекнула, что смерть моего жениха – наша общая трагедия, у меня возникло такое ощущение, словно она пытается отнять у меня еще одну часть Шона.
Почему-то вспомнилась давнишняя история. Девять лет назад я захотела исправить свой сломанный нос, и мама проделала за рулем восьмичасовой путь из Дэвиса в Сан-Диего, чтобы поддержать меня. Врач сумел изобразить процедуру, которую мне предстояло пережить, как довольно простую, и сказал, что успех составляет 85 процентов. И он даже не высказал предположения, что, возможно, моей матери будет лучше остаться снаружи, в комнате ожидания, пока будут производить манипуляции.
Мне сделали укол анестетика между глаз, и врач стал закладывать в мой искривленный нос ватные шарики, вымоченные в жидком кокаине. Затем ввел в ноздрю большой холодный металлический стержень. Медсестра зажала в руках мою голову, и врач, устойчиво расставив ноги, с силой налег на стержень. Раздался хруст, врач выпрямился, покачал головой и снова наклонился надо мной. Второй тошнотворный хруст – врач выпрямляется и снова качает головой.
Казалось, острая боль ввинчивается прямо в мой мозг. Я глотала кровь, стекавшую по задней стенке гортани, ощущая ее металлический привкус. Все мое тело прошиб холодный пот, мне казалось, что меня вот-вот вырвет или я потеряю сознание.
Я слышала стоны, источником которых, как потом скажет мама, была я сама. Но тогда я была уверена, что эти стоны доносятся из угла комнаты, где сидела она, сжавшись, на стуле, зажав рот руками, с побелевшими и округлившимися глазами. Видеть ее реакцию было страшно. Маленький ребенок после падения часто смотрит на мать – как она отреагирует, прежде чем решить, как реагировать ему самому. Видеть собственные муки на пепельно-бледном лице матери – это делало боль еще более сильной, более шокирующей.
Однажды поздним вечером я наткнулась на бутылку «Скул Хаус Пино Нуар». Она была в кухонном шкафчике маленького домика моих родителей в Капитоле. В первой половине года я купила эту бутылку для Кита, когда мы с друзьями ездили на дегустацию вин в долину Напа по случаю девичника Дорианы. Похоже, больше не было смысла хранить ее.
К концу этой бутылки я была в истерике. Я позвонила своему младшему брату Райану в Лос-Анджелес, я рыдала так, что не могла говорить и захлебывалась воздухом. Райан слушал и плакал вместе со мной. Наконец, пока я не бросила трубку, он решил перебить мои всхлипы.
– Хэннон… – Райан был единственным человеком, который так меня называл. В раннем детстве он не мог выговорить первый звук моего имени, и к тому же «Хэннон» было легче выкрикивать. Теперь, в свои двадцать шесть, он все равно продолжал меня так называть. – Хэннон, мне необходимо услышать, что с тобой все будет хорошо.
Я понимала, что Райан просто хочет возвращения меня прежней. Я понимала: он думает, что со временем мне следует начать встречаться с кем-то. С кем-то из своей бывшей школы или колледжа, с кем-то, кого я знала до Шона. Кроме того, он хотел, чтобы я окончательно вернулась домой, и полагал, что, если бы я смогла влюбиться в калифорнийца, то, наверное, остепенилась бы и успокоилась. Сам Райан год назад женился – на красивой, искрящейся энергией девушке, которая умела во всем видеть солнечную сторону. Она была ему хорошей парой. Райан хотел все исправить, когда кто-нибудь расстраивался, а она хотела, чтобы все было исправлено. В этом они были похожи.
– Хэннон, просто скажи, что с тобой все будет в порядке.
