Леди Эдит, прочитав ее письмо, порадовалась тому, что герцог не интересуется светской хроникой в американской прессе. Она была уверена, что в них обсасывается каждая пикантная подробность свадьбы Вандевилт — Оттерберн.
Леди Эдит поднялась к себе, а герцог вышел из замка и направился к озеру.
Всякий раз после того, как ему приходилось обсуждать будущее венчание, он ощущал непреодолимую потребность в глотке свежего воздуха.
День был теплый, но в воздухе уже чувствовалась столь желанная герцогу прохлада.
Ему хотелось прикоснуться к чему-нибудь холодному и шершавому, словно это могло послужить противоядием от того едва ли не физически ощущаемого удушья, которое одолевало его при мысли о всяких экзотических и экстравагантных вещах, которые можно купить за деньги.
Он с бешенством думал, что ему положительно нравятся неудобства замка, нравится водопровод, который требует усовершенствования, нравится обвалившаяся штукатурка на стенах, нравится сырость и протекающие потолки.
Он знал, что сады требуют больших затрат, и говорил себе, что чем скорее они вернутся в первозданное состояние и станут напоминать джунгли, тем лучше.
Но после этого он вспомнил, что старик Бриггс, больше сорока лет служивший его отцу, а до того — его деду, через месяц или два уходит в отставку, и было бы очень хорошо обеспечить его достойной пенсией и комфортабельным домиком, в котором он сможет спокойно прожить остаток своей жизни.
— Я становлюсь чертовски неблагодарным, — упрекал себя герцог, и одновременно его затопляло чувство унижения, приправленного чванством.
Его кузина Эдит была права, говоря, что он слишком большой идеалист в отношении женщин. Впрочем, этот идеализм ничуть не мешал ему в армии, когда женщины играли в его жизни весьма незначительную роль.
Тогда он думал, что после свадьбы будет относиться к жене с тем уважением, которое само по себе есть проявление рыцарства. При этом он верил, что каждая женщина достойна защиты, любви и твердого мужского руководства.
Это, конечно же, значило, если говорить прямо, что она должна полностью от него зависеть.
Но американка, да, кроме того, еще и очень богатая, не похожа на англичанку, которая просит у мужа «денег на булавки» и безмерно благодарна за любой подарок.
«А на Рождество и день рождения мне придется дарить ей подарки, купленные на ее же деньги, — с горечью думал он. — Я буду пить за ее здоровье вино, оплаченное ее же деньгами, а любое приобретение или развлечение будут невозможны, пока мы не откроем ее кошелек и не залезем туда».
От этих мыслей его охватывало непреодолимое желание что-нибудь сломать или разрушить.
И нет смысла убеждать себя, что после свадьбы все деньги Магнолии Вандевилт согласно закону переходили в его полную собственность.
Он всегда будет помнить, что при первой же попытке выразить несогласие с любым пустяком может услышать в ответ:
— Это мои деньги позволяют тебе жить в твоем замке, мои деньги ты платишь слугам, на мои деньги покупаешь лошадей, и мои деньги обеспечивают тебе возможность развлекаться с друзьями.
Эти мысли терзали герцога ночью и днем. Понимая, что ему необходимо хоть как-то успокоиться, Сэлдон развернулся и почти побежал к конюшням.
Он знал, что сегодня сможет уснуть лишь доведя до полного изнеможения и себя, и лошадь.
В номере «Савоя», окна которого выходили на набережную Темзы, Магнолия, сжимая в ладонях руку отца, спрашивала его:
— Как ты себя чувствуешь, папа?
— Не так уж плохо, — ответил он. — Хирург, приглашенный леди Эдит, привел мою ногу в гораздо лучший вид. Он уверен, что перелом неопасный.
— Я так рада, папа! О Боже, ну как могло случиться такое несчастье!
— Должен признаться, я всегда гордился своей морской походкой, — проговорил мистер Вандевилт. — И кто бы мог подумать, что меня собьет с ног какая-то ненароком подвернувшаяся перекладина, которая к тому же едва не разнесла половину надстройки.
Он улыбнулся и добавил:
— Может быть, это наказание за то, что я возомнил себя опытным путешественником, способным бросить вызов стихиям.
Пальцы Магнолии крепче сжали его ладонь.
— Папа, я не… я не могу венчаться… если тебя там не будет.
— Я боялся, что ты это скажешь, дорогая моя, — ответил мистер Вандевилт, — но незачем расстраивать твою мать и, кроме того, сводить на нет усилия леди Эдит: ведь в замке твоего жениха уже все готово и гости собрались.
После недолгой тишины он услышал очень тихий голос Магнолии:
— Я… я не могу… предстать… перед герцогом… без тебя.
Мистер Вандевилт накрыл свободной рукой руку дочери.
— Мы уже говорили об этом, дорогая. Обещаю тебе, все будет не так плохо, как ты думаешь, а ты обещай мне, что постараешься вести себя достойно.
— Я… я попытаюсь… папа, но это… будет нелегко.
— Я думаю, тебе надо воспринять это как вызов, как нечто то, с чем нужно сражаться и победить.
Магнолия глубоко вздохнула:
— Я так люблю тебя, папа! Если бы только мы могли провести еще годы… вместе.
Говоря это, она склонила голову и поэтому не заметила боли, промелькнувшей в глазах отца.
Если не говорить о картинах, дочь была для него единственным человеком, который что-то значил в его жизни, единственным, кого он действительно любил. Он знал, что, если они расстанутся, он потеряет часть самого себя.
Ему оставалось лишь уговаривать Магнолию выйти замуж за человека, которого выбрала для нее мать, и молиться за то, чтобы ей не пришлось страдать так же, как другим женщинам, вышедшим замуж по соглашению.
Он часто бывал во Франции и знал, что там mariage de convenance[2], основанный на выгоде для обеих сторон, встречается чаще, чем брак по любви. Более того, в ряде случаев в таком браке рождалась, может быть, и не та идеальная любовь, о которой мечтала Магнолия, но очень хорошая семья, крепкий союз, столь важный для общества, чьи социальные и религиозные законы не позволяют развода.
Правда, в данном случае вопрос о разводе сложности не представлял, ибо его легко можно было получить в Америке, но не было смысла думать об этом, так как мистер Вандевилт знал, что развод герцога с герцогиней должен быть вынесен на рассмотрение парламента, а это, несомненно, повлечет за собой скандал, которого ни при каких обстоятельствах нельзя допустить.
Желая успокоить Магнолию и в то же время придать ей мужества, которое было столь необходимо ей в этот момент, он сказал:
— Послушай меня, моя дорогая. Когда мы разговаривали на темы, касающиеся восточных религий и в особенности буддизма, мы пришли к выводу, что сколько человек теряет в жизни, столько же он в ней и получает.
