— Он ей сказал: почему ты так кричишь? Не потому ли, что ты баронесса? Но ты баронесса только потому, что я барон.
Затем последовал завтрак. Мы, несколько человек, завтракали в этом самом «першем номере», у Рейна. Кушали яичницу. Закомельский острил. И, говоря об Ивкове, сказал:
— Он не только астроном, но и приличный человек. Но избирать его нельзя: у него в голове яичница!
На завтрак был приглашен и Лашинский, управляющий Ивкова. Ему было неловко это слушать. Он сказал:
Барон несколько смутился. Но сейчас же нашелся:
Словом, каждый делал то, что ему свойственно. А положение все же было не такое простое. Предстояло выбрать пять человек от Острожского уезда.
8. Острог
Итак, пятеро поедут в Житомир и там вместе с другими выберут членов Государственной Думы. Каждый из этих пяти, быть может, будет депутатом.
Пять! Но дело в том, что избиратели, которых было семьдесят девять, состоят из четырех групп, совершенно разных, хотя численно почти равных. Уполномоченные от мелких представляли такую любопытную картину: двадцать батюшек, девятнадцать чехов, двадцать один крестьянин-хлебороб. Затем было девятнадцать русских полноцензовиков.
Все четыре группы собирались для разговоров отдельно, но все пришли к тому мнению, что батюшки, чехи, хлеборобы и помещики должны получить каждые по одному. Итого четыре. Но что делать с пятым? Великодушно было бы отдать пятого меньшинству, то есть полякам. Но великодушного настроения в отношении поляков не было. Великодушие проявилось в другом направлении.
После долгих совещаний между уполномоченными к нам, полноцензовикам, пришли делегаты от крестьян и сказали так:
— Нас больше других, нас двадцать один. Некоторые думали, что пятого надо отдать нам. Но, поразмыслив, все мы на том стали, что так будет неправильно. Пятое место надо отдать русским помещикам, чтобы, значит, помещиков избирать двух, а от остальных по одному. Почему мы на это решились? Потому, что хорошо понимаем, что все вы сделали, что без вас ничего бы не было, а поляки избрали бы одних поляков, вот почему.
* * *
Этот барьер казался мне самым трудным. Четыре дружины могли перессориться из-за пятого места. Когда теперь на старости лет я наблюдаю международную грызню государств, мне иногда кажется, что некоторым вождям и правителям еще далеко до того духа уступчивости и миролюбия, который обнаружили волынцы в конце января месяца 1907 года в городе Остроге.
* * *
Теперь остались только персональные вопросы. Кто будут эти несчастные счастливцы, которых пошлют в Житомир?
Четыре группы предоставили друг другу в этом отношении полную свободу, то есть без права отвода. Поэтому нам, полноцензовикам, оставалось только наметить двух кандидатов от помещиков. И тут произошло то, чего я опасался.
* * *
Мне было двадцать девять лет. Я до сих пор, то есть до Государственной Думы, мало занимался общественными делами и ничем другим тоже не выдвинулся. Кроме того, было и такое соображение. По закону достаточно было иметь двадцать пять лет, чтобы быть избранным в Государственную Думу. Но был и другой закон, неписаный, по которому на важные общественные должности обыкновенно выдвигают людей постарше. Я думал, что эти два обстоятельств достаточно гарантируют меня от тяжелых неприятностей. Таковыми я считал избрание меня в Думу. У меня не было ровно никакого желания закабалять себя в политику. Я хотел жить в деревне. Немножко хозяйничать, немножко писать роман «Приключения Воронецкого». Не прочь был что-нибудь делать и по земству. Меня назначили попечителем по пожарно-страховым делам. Мне нравилось скакать на Ваське всюду, где произошел пожар, и там на месте составлять протокол. Это ускоряло получение страховой премии, что было важно для погорельцев. О более широкой и «высокой» деятельности я не мечтал и тушить всероссийский пожар не собирался. Я не был рожден «для распрей и для битв». Но судьба распорядилась мною иначе. Возня с выборами в Острожском уезде выдвинула меня против воли.
* * *
— Было в первую Думу семь уполномоченных. Сейчас шестьдесят! Кто это сделал? Шульгин и Сенкевич. Их послать! — таков был глас помещичьего народа.
Я не хотел, я просил пощадить. Но меня заставили следующими соображениями:
— Не хотите в Думу? До Думы еще далеко. Проведите выборы в Житомире. Там тоже будет всего.
Сенкевич был счастливее. Ему удалось отбиться. Кроме того, Г. Е. Рейн, академик-профессор, крайне энергичный, работоспособный и со связями в столице, был кандидатура блестящая. И притом он явственно хотел пройти в российский парламент. Это его устраивало. Таким путем ему легче будет создать министерство народного здравия, что было целью его жизни.
В заседаниях, предшествовавших выборам, он неизменно выбирался председателем, а я секретарем. Было ясно: этим двум надо ехать в Житомир.
Однако поляки тоже не дремали. Они составили план сорвать выборы. Я это понял слишком поздно, и они выборы сорвали. Сделали они это довольно любопытно. В имени Оженино Еловицкие сидели очень давно, столетия. Они вели свой род от князей Святополк-Четвертинских и некогда жили в Четвертне. Тогда они были русские, православные, но потом ополячились. Во всяком случае, это была коренная волынская аристократия. Молодой Витольд Грацианович Еловицкий окончил со мной юридический факультет в Киеве. Он работал и у моего отчима по кафедре политической экономии. Еловицкий был чуть ли не единственный поляк, который однажды летом приехал с визитом к своему профессору. И именно он сорвал выборы хитрым образом.
Председательствовал в уездном собрании в Остроге за отсутствием предводителя дворянства мировой посредник. Этой должности не было в Восточной России, там они назывались земскими начальниками. Илья Павлович Ивашкевич был милейший человек. Между прочим, он любил, объезжая уезд, заезжать к нам в Курганы. И каждый раз рассказывал один и тот же случай. Он, Илья Павлович, когда-то почему-то ехал вместе в карете с высокопреосвященнейшим Платоном, митрополитом Киевским и Галицким. Когда ехали через какое-то местечко мимо католического костела, зазвонили в колокола, что не могло быть не чем иным, как приветствием высокой духовной особы. При отношениях между католиками и православными это было необычно. Митрополит остановил карету и, войдя в костел, благословил ксендза, выслушав краткое богослужение. Затем поехал дальше.
Но этот случай произвел на Илью Павловича неизгладимое впечатление. И каждый раз, когда он это рассказывал, глаза его увлажнялись и голова тряслась как-то преждевременно. Он не был дряхлый старик. По натуре своей он мог бы быть именно «мирный посредник», а не председательствовать в собрании, где люди сошлись под знаком национальной борьбы. На этом собрании присутствовало семьдесят четыре помещика. Польские помещики смотрели на мировых посредников свысока и презрительно, русские — без презрения, но тоже свысока. Он был чиновник, а они как-никак были сами себе господа. Илья Павлович несколько растерялся, у него не было привычки председательствовать в такого рода собраниях. На это Витольд Грацианович и рассчитывал.
