Учуяв смерть, явился Бурйил, отец всех кулинов. Он повелел зверю вернуть воду. Но зверь не хотел, он упрямился и заслужил наказание.
И тогда Бурйил послал к нему на дерево троих мужчин, они карабкались все выше, они уже почти подобрались к зверю, когда он сдвинулся с места, отполз еще дальше и повис на самых кончиках ветвей. Но было поздно — один из охотников схватил его и прикончил.
И потом, сказывали охотники, они освежевали зверя, шкура у него оказалась добротная, пушистая, мягкая, и под дождем не промокает. Мясо они зажарили на костре, и не заметили, как сородичи зверя прокрались в лагерь, украли всю их воду, а все источники засыпали землей.
И когда люди уже вопили от жажды, Каракавоок, женщина с неба, сошла к ним и положила раздору конец. Зверям повелела воду отдать, а люди за это пообещали никогда зверя не свежевать, жарить только в шкуре.
Они согласились на это, ибо им было стыдно. Зверь был слишком легкой добычей. Охотиться за ним не составляло особого труда, не требовало ни тщания, ни хитростей. Зверь не защищался, не убегал, охотники попросту стряхивали его с дерева, он падал им под ноги, они его убивали, съедали, но им было стыдно.
Зверь не ведал, что такое опасность. Не понимал, что кто-то способен позариться на его мясо и станет ради этого поджигать деревья, предавая огню все вокруг. Но он быстро усвоил: всякую животину, спасающуюся от дыма и огня, ждут топоры и копья охотников, ее неминуемо прикончат и съедят, а коли так, зверь по деревьям, способным противостоять огню, удалился от побережья в глушь, подальше от людей, в леса, что на краю пустыни, на скудные земли, в которых ни меди, ни железа. Он сумел приспособиться и здесь, свыкся с лишениями, с пожизненной нехваткой еды и сил. А когда его потревожили и в этих суровых краях, зверь ушел искать пристанища еще дальше. И людям больше почти не показывался, став для них лишь молвой и слухом.
Покуда на другом краю земли некий человек не решил перестать платить подати своему королю, положив начало новой истории. Было этому человеку уже за тридцать, и он кое-чего достиг в жизни — своя табачная плантация, три сотни рабов. Он женился на богатой вдовушке, барствовал в роскошном доме на вершине холма, и жилось ему получше, чем иным из многих его господ. Ведь он, хоть человек и весьма состоятельный, жил в колонии и числился подданным. И было над ним много вельмож, там, далеко, в Старом Свете, решавших его участь. А ему очень уж хотелось забыть, что он всего лишь слуга, подданный, вот он и старался жить как знатные господа. Заказывал дорогую стеклянную посуду, с какой в лучших домах откушивают, ларь красного дерева с шестнадцатью отделениями, голову сыра в 124 фунта весом, столовые приборы стерлинговского серебра с рукоятками из слоновой кости, колпаки для кофейника атласные, плошечки для пудинга, нюхательный табак, шляпы фетровые, гербовую почтовую бумагу, гравюры со сценами охоты на лис, шесть флаконов зубного эликсира Грино с набором кисточек-губок для чистки зубов, ибо у настоящих господ, это он усвоил накрепко, гнилых зубов быть не должно. И как-то не принимал во внимание, что купец по ту сторону океана, все эти товары ему поставляющий, и закупщик, принимающий у него табак на комиссию, одно и то же лицо. И именно это лицо определяет, сколько причитается за табак и сколько стоят товары. И вот ведь странность: из года в год табак приносил дохода все меньше, а цены на мебель, посуду и портвейн, который ему везли из-за моря бочками, с каждой поставкой становились все выше.
И вот, стоя у окна и поглядывая на свою плантацию, где рабы с покорностью лошаков в поте лица обеспечивают далеким сытым вельможам их беззаботную заморскую жизнь, он изучал последний счет от своего поставщика, счет с таким сальдо, какое честному человеку в жизни не покрыть, какое и его самого, и его детей, и детей его детей согнет в три погибели, и вдруг ощутил, как в груди его шевельнулось давно не испытанное, почти забытое чувство. Его обуяло негодование, холодная ярость солдата, выстоявшего не в одной битве, проливавшего кровь за корону, ту самую корону, которая теперь столь вероломно напала на него с тыла. Кто помнит нынче форт Несессити? Как он с жалкой горсткой своих людей оборонял королевские владения против несметного полчища расфуфыренных французов и диких орд кровожадных, полуголых краснокожих? Как он спас своих солдат от верной смерти, согласившись подписать акт о капитуляции, который аттестовал его подлым убийцей и вместо заслуженной геройской славы принес ему лишь позор и бесчестие? А при Моногахела? Кто помнит теперь генерала королевской армии, возомнившего, будто в лесах Пенсильвании можно применять ту же тактику, что и дома, где он только и знал, что командовать на плацу шотландскими гвардейцами? Разве он не пытался указать этому надутому индюку на различия в рельефе местности? Но невежа этот ничего не желал слушать, только гнал полки вперед, покуда как-то под вечер на большой луговине не наткнулся на неприятельский авангард, укрывшийся в засаде в лесу и в считанные минуты положивший четыре пятых его армии. Девятьсот отличных солдат остались на этой проклятой луговине, он и сейчас помнит посвист пуль, продырявивших его мундир, чувствует, как, вздрогнув, оседает под ним верный конь, слышит вопли раненых, умоляющих о пощаде, когда дикари заживо снимали с них скальпы. Разве кто-нибудь из этих щелкоперов, надумавших упечь его в долговую яму, помнит о том, как он, по щиколотку в крови и кишках, собирал разрозненные остатки своего полка, чтобы хотя бы злосчастную эту одну пятую уберечь для грядущих сражений за короля, который теперь накинул ему на шею удавку? Неужто совсем не в счет, что он всю жизнь стойко пытался нести свет западного мира, факел просвещения, благовест Евангелия в эти леса, в эти дебри, не знавшие прежде ничего, кроме бесовщины и смертоубийства? Разве кто-нибудь из этих чистеньких господ, просиживающих штаны в конторах, заходил в ту хижину на берегу реки, такую с виду мирную, такую подозрительно тихую, разве кто-нибудь из них видел ту женщину у очага, и отца, и шестерых детишек в лужах крови? Разве случалось кому-то из этих вельмож хоронить верного их подданного, как ему, голыми руками?
И вот она, благодарность. В глазах вышестоящих господ он всего лишь подданный, должник, всецело во власти их воли и прихоти, как всецело в его власти эти черномазые рабы на его плантации. Выходит, он ничем не лучше этих невольников, кого морем, в кандалах, везли сюда из Африки, чтобы они убивались тут на жаре, и кто все еще носит раскраску своего племени и не научился понимать его английский. Да, он такой же раб, как и они, только оковы его не из железа, а из бумаги с печатью Английского банка.
И все-таки между ними есть разница: с ним кое-что произошло. Он начал чувствовать себя свободным человеком. И все чаще встречает других людей, — как и он, плантаторов, тоже богатых и тоже кругом в долгах, — почувствовавших то же самое. Мало-помалу они объединяются, образуют партии и возвышают голос, готовые восстать против нового гербового сбора, выдуманного королем, чтобы выбивать из колонии еще больше денег. Они требуют выборов, хотят иметь собственное правительство и свой парламент, свои законы и свои суды. И даже свою армию. Они уже вербуют рекрутов и начали их обучать. Короче, решают проблему самым привычным для человечества образом — то бишь войнами и кровопролитием.
