– За мной, – шепнул Кун и проводил Иштвана до валуна на краю лагеря, из-за которого был хорошо виден ближайший склон. Оба старались двигаться беззвучно. Придя на место, бывший ученик мага забормотал себе под нос и принялся сплетать пальцы в какие-то фигуры. Словно играл в какую-то детскую игру. Через минуту он поднял голову:
– Это – чем бы оно ни было – все еще здесь. И оно подошло ближе, иначе мое колдовство его не засекло бы.
– Ладно, – прошептал Иштван. – Полагаю, это ункерлантский шпион. И скорее всего с кристаллом, чтобы мог сразу доложить своим, что он видит.
А сам подумал: «Силен мужик. Надо быть очень храбрым, чтобы отправиться на разведку во вражеский тыл, где кругом одни враги, а он один. Один-одинешенек».
Иштван пристально вгляделся в каменную стену. Сейчас бы луну! Звезды, как они ни прекрасны, дают слишком мало света, чтобы хоть что-то толком разглядеть: серые камни кажутся почти черными, а их тени сгущаются непроглядным мраком. В такой темнотище армия Свеммеля могла укрыть на склоне не одного шпиона, а целый батальон! И если бы ни хилая магия Куна, никто из лагеря ни о чем не догадался бы до самого нападения.
– Сержант!
– Погоди, – чуть слышно прошептал Иштван и чуть подался вперед.
Одна из чернильно-черных теней… Она передвинулась или нет? Словно по собственной воле, жезл сорвался с плеча и нацелился на то место, где… А может, померещилось?
Иштван застыл в ожидании. Ох как пригодилась снова выучка Обуды – именно там он научился терпению. Пытаясь уловить хоть какой-то звук с недалекого склона, Иштван навострил уши – но услышал лишь собственное дыхание да сопение Куна. Теперь все его внимание было нацелено только на ту тень, на любое в ней изменение, на любое ее действие. А если ему только померещилось, все равно расслабляться нельзя – ункерлантцы могут появиться и с другой части склона.
Тень снова передвинулась, и Иштван выстрелил. Его палец сам скользнул в ямку, даже прежде, чем сержант уловил движение тени. Яркий луч жезла больно ударил в уже привыкшие к темноте глаза.
Со склона донесся хриплый вскрик. Иштван тут же взял на прицел точку, откуда он раздался. Игра в молчанку была закончена. Сержант прислушался к возне на склоне и снова выпалил, и снова услышал вопль, теперь уже полный смертной тоски.
– Осторожнее, сержант! – задыхаясь от волнения, прошептал Кун. – Он может притворяться.
– Ну а если он притворяется? Ты ведь отомстишь за меня! – усмехнулся Иштван.
Крики на склоне разбудили весь отряд, и Иштван услышал, как солдаты бегут к сторожевому посту. «За славой», – хмыкнул про себя сержант. Самому ему сейчас был нужен только дохлый ункерлантец. Или полуживой, чтобы те из солдат, что разумеют их корявый язык, могли задать ему пару вопросов.
– Он вон там! – показал Кун.
Иштван уже торопливо карабкался вверх по склону к темной куче, от которой за версту несло горелым мясом. Но, добравшись до нее, он так и застыл на месте.
– Да чтоб я стал сыном козла! – заорал он. – Может, ты, Кун, и не веришь в горных гамадрилов, зато твое колдовство в них очень верит! Так верит, что приняло одного из них за человека!
– Он сдох? – жалобно пискнул Кун.
– Похоже, еще нет, – ответил Иштван, и, словно подтверждая его слова, обезьяна забилась в агонии. Он пальнул еще раз, на сей раз в голову. Тварь почти по-человечески всхлипнула и замерла. – Эй, кто-нибудь, принесите факел – я хочу получше разглядеть эту зверюгу!
И при жизни-то горный гамадрил был не самым красивым животным, а в мерцающем свете факелов его распростертая на камнях туша выглядела просто отвратительно. Зверь был выше и крупнее человека, а из-за густой, длинной, спутанной шерсти выглядел еще больше. Его морда с низким лбом, плоским носом, широким ртом, полным огромных, но не очень острых клыков, казалась чудовищной карикатурой на человеческое лицо. Рядом с обезьяной валялся большой сук. Интересно, это ее дубина или он просто лежит тут давным-давно? Ответить на этот вопрос с уверенностью Иштван не смог бы.
– Омерзительная тварь, – с отвращением пробормотал Кун и стал спускаться к лагерю, бурча на ходу: – Просто омерзительная!
– А я так это понимаю, – сказал ему в спину Иштван. – Она мертва. Но она не сделала ничего плохого ни тебе, ни мне. Только это и идет в счет. – И, вглядываясь в ночную тьму на востоке, добавил: – Когда мы наконец встретим ункерлантцев, они будут вооружены уж никак не дубинами.
В сумраке спальни небольшого двухэтажного сельского домика мерно двигались два тела. Меркеля, сидя сверху, медленно и нежно вращала бедрами. Скарню, все еще не привыкший к ощущению счастья, которое она всегда дарила ему, с тихим стоном приподнял голову, чтобы разглядеть ее лицо – такое сосредоточенное и такое счастливое.
Женщина прижалась к нему, и он ощутил прикосновение ее сосков. Это возбудило его больше, чем все ее прежние ласки. Его рука сама соскользнула с ее плеча по спине и остановилась на пухлой ягодице, в то время как пальцы другой запутались в золотистых волосах на затылке. Он привлек к себе ее голову и впился губами в губы, которые показались ему слаще и пьянили сильнее, чем самое лучшее и самое крепкое из елгаванских вин.
Она глухо застонала и яростно забилась на нем – с нежностью было покончено. Она втягивала его в себя, стискивала его член, словно рукой. Он закричал, он уже был не в силах сдерживать себя, и то, что он делал, было сейчас так же естественно, как дыхание. И эхом ему вторил кошачий вопль Меркели – протяжный и страстный.
Удовлетворенная, она сползла с него и растянулась рядом. А затем, как всегда, с момента их первой встречи, в подобные минуты, зарыдала так горько, словно сердце разрывалось у нее в груди. Нет, не разрывалось – уже разорвалось.
– Гедомину! – стонала она. – О, мой бедный Гедомину!
Скарню, приобняв ее за плечи, молча ждал, когда утихнет этот порыв скорби – они всегда довольно скоро прекращались. Сколько он слышал шуточек и баек о том, что вдовушки после потери своих благоверных утешаются быстро: как только найдут в своей супружеской постели нового мужчину! Так что обнаружить, что вдова до сих пор любит своего бывшего, – это еще не самый тяжелый случай. Ее слезы расплавленным свинцом жгли его щеку и плечо.
– Я же был готов отдать свою жизнь за его жизнь, – сказал Скарню, когда рыдания превратились во всхлипывания. Альгарвейцы сожгли Гедомину, как и многих других валмиерских партизан. Оккупанты жестоко подавляли сопротивление их режиму. – Но от меня ничего не зависело.
Так оно и было. И к тому, что Меркеля отдалась ему, это не имело ровно никакого отношения: огонь, внезапно вспыхнувший между ними, все равно разгорелся бы. Даже если бы Гедомину не погиб.
– Он был настоящим мужчиной, – продолжал Скарню. И это тоже было правдой. Но даже если бы и не было, Скарню все равно так сказал бы, воздавая честь погибшему.
