Книга Все началось, когда он умер - Эллина Наумова

Ясным сентябрьским утром, когда Катя спала в общежитии, Андрей Валерьянович дома переложил голову со своей нагретой подушки на ее холодную и подумал: «Пусть уж девочка ночует постоянно, пусть уж живет». В конце концов, за несколько месяцев их близости Катя ничего страшнее дискомфорта внести в его быт не смогла. «Оформлю-ка я ей дарственную на квартиру», — великодушно прикинул Андрей Валерьянович. После этого он не поплыл в зыби щекочущих душу предположений о форме выражения Катей благодарности, а сел рывком, ощутив противный зуд в позвоночнике. Потом спина откровенно заныла. Затылок компанейски отозвался своей болью на чужую боль. И из непривычного утреннего страдания вдруг выскользнула мысль: «Сколько стариков молодые родственники оставляют без крова. Сколько нынче охотников и охотниц за жильем. Не сдохнуть бы под забором, глядя в освещенные окна своей квартиры».

Голубев поздравил себя. Он понял, что действительно стар. Катю, ничего толком о нем не знавшую, вечно растрепанную неведомыми сквозняками, циничную, отзывчивую, умную, глупую, но прежде всего молодую, сильную и здоровую Катю, Андрей Валерьянович, оказывается, боялся. Сейчас, в накатившей отстраненности, его не волновали ее оргазмы, тонкое голое тело и блаженно разглаженное лицо с запертыми на непрочные крючочки ресниц глазами. Только позавчера его, по-юному разошедшегося в ласках, Катя спихнула с кровати и смущенно хихикнула: «Что ты вытворяешь, старый дурак». Ничего нового для нее он не делал. Просто секунда у девочки выдалась злая. Пожертвовала физическим наслаждением, безумица, лишь бы обидеть, заставить закрыться в ванной и не отзываться на ее явно глумливые вопли: «Андрюшенька, с тобой все в порядке?» «Натрахаешься еще, милая, без удовольствия, пожалеешь и себя, и меня, — предрек было мысленно Андрей Валерьянович. Но горько поправился: — Нет, только себя».

Упрямо стремясь распорядиться собственностью, он решил жениться на Кате и заставить ее хоть отработать уют и комфорт. Однако новый страх: «Отравит медичка, не дрогнет», — вспугнул завещательный раж. Боль в позвоночнике и затылке тем временем прошла. И образ Кати Трифоновой словно остался без плаща злокозненности и привиделся в коротком открытом сарафане неопытности. Да, такой девочке стоит подарить квартиру. Но почему сегодня? Завтра, послезавтра, через год… Куда он заторопился ни с того ни с сего? Катя уже недели две выклянчивает золотую цепочку. Вот ее можно вечером преподнести. Не станет он отказом в такой мелочи мстить любовнице за недостаточную сексуальную искушенность. Обзывается что матерая бабища, а коленки порой сжимает как школьница. Ладно. В конце концов, старым дураком можно назвать только близкого мужчину. Причем рискуя вылететь на улицу в течение получаса.

И Андрей Валерьянович, сделав размашистую зарядку, чувствительно выскребя щеки бритвой, взбодрившись под контрастным душем и позавтракав творогом с абрикосами, отправился на работу. День будто пробежал мимо него, да еще и неслышно, на цыпочках. По пути домой Андрей Валерьянович недоверчиво косился на поднявших воротники плащей прохожих — ему было жарко. Первым делом он распахнул окно в спальне. Затем разделся и улегся в постель. В холодильнике доходило положенные до дегустации сутки мясо с черносливом, и Андрей Валерьянович решил, раз уж обед есть, поспать до Катиного появления. Ему не сразу удалось осуществить задуманное. Задремал, но было очень душно, он мучился, возился, как ребенок, сбивая простыню и одеяло, то бугря, то распластывая подушку. Вдруг от окна подуло ветерком. Наконец-то! И сразу Андрею Валерьяновичу начала сниться какая-то красочная невнятица, нелепица, несуразица. Потом терпимо, но неприятно свело руки и ноги. Видимо, лежал неудобно. Андрей Валерьянович Голубев не знал, что уже никогда самостоятельно не изменит позы. Что он умер несколько минут назад.

Катя Трифонова в это время тряслась в трамвае, словно сгоняла вес на тренажере. Жира на ней не нарастало, так что лишнее она сбрасывала изнутри. С души, наверное. Вдруг вагон, ощутимо дрогнув, остановился. Водитель открыл переднюю дверь и вышел. Катя сразу вспомнила смешное длинное слово «вагоновожатый» и улыбнулась. Тут издерганные вечерние пассажиры услышали негромкие, но кошмарные стенания, заставившие в такт себе вибрировать кишечники, запустившие механизм возникновения спазмов во всем, что находится в человеческих грудных клетках и шеях. Мужчины, стоявшие ближе к окнам, подтянулись на поручнях, словно любопытные обезьяны. Женщины, сидевшие возле этих окон, поспешно отвернулись. Многие зажали уши. Вой продолжился, и вынести его можно было, только заглушив воем собственным. Сотня человек замолчала, а один жалостливо и громко сообщил:

— Только ухо рыжее видно, лохматое такое. Дворняга. Стаями же бегают по городу, стаями. Людей загрызают, движению транспорта мешают.

Водитель, пересиливая себя, наклонялся к колесам, всплескивал руками и беззвучно шевелил губами.

— Ну, поехали уж, сучара! Не вытащишь теперь, смотреть надо было! — заорал грязный пьяный мужик на задней площадке. — Люди, как собаки, каждый день околевают. Вперед давай!

И все, даже плакавшие, согласно закивали, дескать, дозадави ты животное, пусть отмается и затихнет. Бледный пожилой человек вернулся в кабину и двинул трамвай по многочисленным просьбам трудящихся. Люди зажмурились, потом открыли глаза, потом загудели понемногу, заворчали, заговорили. «Не было другого выхода, сынок», — клялась рано постаревшая мать своему сыну-подростку, который, замерев, смотрел на нее вытаращенными глазами и с открытым ртом. «Не было, не было», — вторили ей женщины. «Да не нойте вы! Недавно еду на работу: наш трамвай баба ведет и встречный тоже баба, — хохотнул мужчина, поделившийся до этого наблюдениями о рыжем ухе. — Вдруг между остановками обе как вкопанные встали, высунулись в окна и давай визжать: „Кыш, брысь“. Мы глянули, а по рельсам собачонка кругами бегает, будто хвост свой потеряла. Они переходящих дорогу умоляют: „Прогоните ее как-нибудь“. Еле тронулись».