В старинных молитвенниках в качестве одного из предварительных условий погружения в состояние медитации рекомендуется «мысленное представление Места». В том же состоит первейший долг писателя перед читателем, но для молодого невозможно, а для пожилого затруднительно в «туманной картине», рисуемой лучом волшебного фонаря, отчетливо увидеть зримый образ мира, каким он был хотя бы пятьдесят лет назад. Названия мест, когда-то вызывавшие совершенно иные ассоциации, ныне звучат как инопланетные. Легче пробудить душевное волнение, нежели зрительную фантазию. Мне было четыре года, когда отец построил наш дом в месте, которое в те времена было деревней Норт-Энд, под Хэмпстедом. По правде говоря, он был первым из толпы тех, кто позже целиком захватил ее. Когда мы там поселились, метро доходило только до Хэмпстеда. Голдерс-Грин был заросшим травой перепутьем с указателями на Лондон, Финчли и Гендон, местом, где можно было бы повстречать «Женщину в белом». Нас окружали молочные фермы, огороды и несколько красивых старых кирпичных или оштукатуренных домов, при которых были усадьбы в двадцать или больше акров; неподалеку зеленел лес, где мы собирали чернику, где бежали ручьи, на чьих берегах мы устраивали пикники. Норт-Энд-роуд была узкой крутой пыльной улочкой, и белые столбики с перекладинами отделяли тротуары от проезжей части. В Норт-Энде, и читатель, возможно, еще помнит это, Билл Сайкс провел первую ночь, когда бежал после убийства Нэнси[38].
Отец восславил постройку нашего дома в очерке, в котором писал: «Мы, кто появился на свет среди сельских пастбищ и прошел науки под сенью того золотого аббатства на западе страны, всегда должны чувствовать себя скитальцами и перекати-полем в царстве фонарных столбов и бордюрного камня… Если эта книга попадет в руки читателя, который, живя, как узник, в городской комнатенке, куда никогда не заглядывает солнце, среди скопища каменных домов, все же чувствует весеннее брожение в крови, когда на пропыленной липе лопаются почки, пусть он придет в Хэмптон и сам убедится, как это мудро — построить здесь себе дом.
О, я говорю это, не имея в виду никакой выгоды для себя! Ибо знаю, он будет стремиться продолжить дело Бальба[39] и, вполне вероятно, поселится на лугу, где растут ивы и который сегодня выглядит таким весенним, видимый из двери моей библиотеки. Бальб строил стены. Довольно обыкновенные стены, и мистер Войси или мистер Бейли Скотт[40] могли бы легким движением карандаша улучшить их; но в их постройках по крайней мере был очаг, создававший домашний уют, очаг, который воскрешает весенние надежды, посещающие вас в весенней тени».
Его ожидания оправдались. Луг, поросший ивами, был продан строителям. Вскоре поблизости от нас выросли новые дома. Напротив возвели большую виллу в поздневикторианском стиле Айви-Хаус (в котором провела свои последние дни Анна Павлова), поначалу не тронув деревья на участке. Но потом участок весь застроили, оставив только сад и пруд, где балерина могла гулять в уединении. Вслед за тем метро вышло на поверхность в районе Голдерс-Грин, и вокруг станции выросли магазины, театр, кинематограф и целый квартал новых кирпичных примитивных жилых домов, не шедших в сравнение с нашим. В конце концов (кажется, это произошло вскоре после Первой мировой войны) наш почтовый адрес поменялся с Хэмпстеда на Голдерс-Грин. Отец сожалел о такой перемене и, сколько мог, игнорировал ее, продолжая указывать старый адрес, потому что Хэмпстед вызывал исторические ассоциации, связанные с Китсом и Констеблем, тогда как Голдерс-Грин был для него всего лишь станцией метро. Я был в том возрасте, когда человек начинает осознавать себя и меня это волновало больше, поскольку в отличие от отца я понимал, что новое название района имело некий слегка комический подтекст; однако оно было вполне уместно, потому что к тому времени мы уже и покупки совершали, и в метро или на автобус садились именно в Голдерс-Грин. Но в первые годы нашего житья в Норт-Энде это была деревня, никак не соприкасавшаяся с Хэмпстедом, городом, куда мы отправлялись по всяким не связанным с насущными нуждами поводам пр узкой полосе Хита.
Его центр составляли: старинный трактир с полукруглым фасадом, «Бул энд буш», воспетый лондонским простонародьем отделенный от дороги пивной под открытым небом, где столики стояли в своего рода беседках, увитых вьюнком и ползучей розой; строение, называвшееся «Комнаты», в котором размещались детские ясли, деревенский совет и где по воскресным дням проходили церковные службы; почта и деревенский магазин, который держал один вздорный тип по имени Боурли. Он был груб с покупателями, а на детей так просто бросался, пока его не прижало почтовое ведомство. Он торговал одинаково и марками, и спиртным и не вел никакой отчетности. Встал вопрос о том, чтобы прикрыть его лавочку, и мой отец замолвил словечко, чтобы его оставили торговать с испытательным сроком. После этого Боурли стал намного учтивей, во всяком случае с нами. Отец отказался ставить дома телефон, и, когда изредка возникала необходимость вызвать врача, мы шли к мистеру Боурли. А еще был молочник по имени Тули. Его дочери наливали молоко из больших фарфоровых кувшинов и торговали бисквитами и имбирными пряниками. Их отец пас коров на лугу по соседству и возил свои бидоны на телеге, как молочник из Чилкомптона, утром и вечером. У него были седые бакенбарды, и по воскресеньям он громким голосом распевал конгрегационалистские гимны в «Комнатах». Вокруг этого центра теснились коттеджи с садами в буйстве цветов, и стирки, и сплетен, ни дать ни взять «Кукхэм» Стэнли Спенсера[41]. От всего этого ныне не осталось и следа, кроме названия «Бул энд буш», сама же таверна перестроена так, что не узнать, лужайку перед ней, где были беседки со столиками, закатали в асфальт и отдали под автостоянку. И словно чтобы подчеркнуть произведенное разорение, на рекламном щите перед таверной пивовары начертали первую строку знаменитой старинной песенки.
В деревне выделялось два больших дома, Норт-Энд-Хаус и Норт-Энд-Мэнор, которые принадлежали оставшимся в девах хозяйкам поместья Норт-Энд. Леди из Норт-Энд-Мэнора была престарелой мизантропкой, и с ней мы никак не общались, разве что получали от нее письма с выражениями недовольства по поводу нарушения мною границ ее владений. Речь шла о луге (где я и совершал указанный проступок, обычно с невинной целью достать закатившийся туда мяч); луг, на котором отец купил участок, принадлежал ей и одной стороной граничил с Норт-Энд-роуд, а другой — с ее огородом. Точнее, отец купил два участка (поскольку луг был уже поделен на участки для последующей застройки), а поздней и огород тоже, так что в распоряжении матери было предостаточно земли, где она могла возиться. Между нами и воротами Мэнора оставалось пустое пространство, на котором во все время моего детства складировали строительные материалы. Потому мы его называли «хранилище». (После смерти старой злючки в ее особняке открылась школа с совместным обучением. В Первую мировую в нем размещался военный госпиталь. Там до сих пор клиника, что с трудом можно определить по отдельным приметам, которой оказывают поддержку социалисты.)
