Таня сидела рядом с Фаей, которая беспрерывно плакала и пила рюмку за рюмкой. Часа через три стали расходиться. Таня, которая совсем не пила, лишь пригубила бокал красного вина, потащила Фаю, ставшую от выпитого совсем невменяемой, в гардероб. Оставив подругу сидеть на диване в фойе, отправилась на поиски своего и её плащей.
В глубине гардероба, возле стола, на котором обычно перекусывала и пила чай гардеробщица, Таню обхватили чьи-то мужские руки и с силой нагнули к столу. Она почувствовала, как ей задирают юбку и шарят по груди, пытаясь расстегнуть блузку.
– Подожди, милый… я сама… сама сниму, – прошептала Таня, решившая что это Вадим.
Но неизвестный не дал ей повернуться, и тут же она почувствовала, как бесцеремонно и грубо в неё вошёл мужчина.
– Нет! Не надо так! – воскликнула Таня и тут она поняла, что это не Вадим. Он не мог с ней так. – Доберман, сука, подонок!
И тут у Тани случился такой бурный, такой мощный оргазм, что она полностью потеряла способность к сопротивлению и тихо сползла на пол. Мужчина, легко удерживая её руками, полностью завладел её телом. Оргазмы волнами накатывали на Таню, накрывая её сознание и погружая разум в море блаженства, где секундами раньше утонула воля, прекратив любые попытки к сопротивлению…
Когда Таня пришла в себя, вокруг никого не было. Она с трудом поднялась с дрожащих коленей на ноги и, сняв с вешалок оба плаща: свой и Фаи, направилась к выходу из гардероба. Всё ещё глубоко дыша и с трудом переводя дух, она протянула плащ Фае.
– Ну, Доберман, сволочь, ты у меня огребёшь, мало не покажется, – сказала Таня, одевшись и помогая подруге встать и надеть плащ. Уже проходя мимо открытых дверей кафе, она увидела Добермана. Он сидел в скрюченной позе: скрестив вытянутые вниз руки и просунув их между колен, так что почти касался подбородком стола. Весь его вид говорил, что он в сильнейшем подпитии. При этом не отрывал взгляда от матери Ольги, которая что-то ему рассказывала.
«Вот, чёрт, так это не он, – поняла Таня, – тогда кто же?»
Она сидела в концлагере с марта сорок второго по сентябрь сорок четвёртого. Когда стало ясно, что зиму она не переживёт, решилась на побег. Они бежали впятером. Она, две француженки: мать с дочерью, немка-антифашистка и полька.
Обоих француженок убили в ночь побега: мать под колючей проволокой – она ползла последней, а дочь в ста метрах от лагеря застрелил пулемётчик с вышки. Две недели женщины втроём пробирались лесами, как говорила немка: «к друзьям и свободе на восточный фронт». И все две недели она пыталась убедить их, что нужно идти, ползти, бежать куда угодно: в Америку, на Луну, обратно в концлагерь, но только не к «друзьям на восточный фронт», но немка и полька смеялись и говорили, что она ошалела от свободы.
Почему она осталась с ними, она не знала. Может быть, потому что в ней что-то знало: одна она точно умрёт, а так всё-таки был шанс. Один из миллиона, но был.
Ночью, когда они перебирались через линию фронта, польке влепили пулю в лоб, а она и немка сумели перебраться. Немку расстреляли через десять минут люди, к которым она так упорно стремилась, после того, как антифашистка произнесла первую фразу на своём родном языке.
А с ней стал разбираться лейтенант из контрразведки. Полчаса он добросовестно записывал её биографию, особенно интересуясь пленом. После чего её вывели из блиндажа, где допрашивал лейтенант, и в траншее капитан, по-видимому, начальник этого лейтенанта, приговорил её к высшей мере социальной защиты, то есть к расстрелу. Её отвели в разрушенную церковь, в подвал, битком набитый людьми, там она узнала, что расстреливают почему-то только днём.
Утром, часов с девяти, людей стали выводить по одному, и тот самый лейтенант, что её допрашивал, стрелял из парабеллума им в затылок. Она стояла у окна подвала, выходящего на задний двор этой разрушенной церкви, и всё очень хорошо видела. Два автоматчика, сержант и ефрейтор, ставили приговорённого на колени, лейтенант приставлял ствол пистолета к затылку и зачем-то выжидал двадцать-тридцать секунд, а потом нажимал на спуск.
Когда в подвале осталось семь человек: три женщины, два ребёнка и двое мужчин, сержант в дверях произнёс её имя. Наверное, есть объяснение, почему люди в такой ситуации не оказывают сопротивления и как скот на бойне терпеливо ждут своей очереди. Она не знала. В голове в этот момент не было никаких мыслей, даже желания жить не было. Она уже находилась по ту сторону жизни, и всё, что происходило вокруг, и себя – видела со стороны, хотя полностью ощущала и контролировала своё тело.
Её провели вокруг церковных развалин, и она увидела лейтенанта, его лицо, на котором было спокойное, даже безмятежное выражение. Потом часть лица закрыла рука с парабеллумом, ствол которого был направлен ей в переносицу, и тут же она ощутила, как в затылок упёрлось что-то твёрдое и горячее. Она не слышала выстрела, она слышала только сухой щелчок и повалилась на тело молодой женщины, убитой минутой ранее. Но она не была мертва, она видела всё по-прежнему со стороны, и твёрдо знала, что жива, и что даже не ранена. Автоматчики подняли её и вновь поставили на колени, а лейтенант перезарядил парабеллум и направил ствол пистолета в её затылок. Она не понимала, зачем лейтенант выжидает почти полминуты в такой позе перед выстрелом, но именно эти секунды спасли её.
Никто из палачей не слышал шелеста приближающейся мины, она же не только слышала, но и знала, что мина своим взрывом убьёт лейтенанта и его подручных, а её осколки не заденут: тело лейтенанта закроет. Но она не знала, успеет ли лейтенант выстрелить в оставшиеся ему секунды. Теперь она совершенно не владела своим телом: её разум, её мозг существовал отдельно, и ничего нельзя было сделать для спасения.
Выстрелить лейтенант не успел. Взрыв мины, выпущенной из миномёта неизвестным ей человеком, спас её. А через месяц ей исполнилось пятнадцать лет.
IV
Таня родилась и жила до тринадцати лет в деревне, вернее, на хуторе, в шести километрах от райцентра, где размещалось правление большого и успешного колхоза, где была школа, магазины, клуб, целая улица кирпичных домов, и дороги, покрытые асфальтом, и где, по представлениям Тани, жизнь била ключом.
Таня выросла младшим ребёнком в семье, и не самым любимым. Мать умерла при родах, хотя была крепкой, ещё не старой сорокапятилетней женщиной, и об этом факте часто вспоминали в семье, в результате чего Таня росла с чувством вины. Хотя к десяти годам она хорошо понимала, что не виновата в смерти своей мамы. Но разве может ребёнок объяснить это своим братьям и сёстрам, которые к тому же и между собой были не очень дружны.
Отец не сильно горевал, и через полтора месяца женился вновь, на женщине много моложе него, но больше детей у него не было. Так что Таня так и осталась самой младшей и беззащитной. С мачехой отец прожил без малого тринадцать лет, и Таня не могла назвать эти годы счастливыми для себя. Как и прежде, она считалась изгоем в семье, хотя это не портило её характер, мягкий и отзывчивый. Училась она отлично, дружила с доброй половиной школы и была очень активна в общественной жизни. И если бы не занимаемая её отцом позиция мелкого собственника и частника, быть ей председателем совета дружины, а в дальнейшем и комсомольским вожаком.
