Девушку у отполированного шеста звали Санна. Новенькая, тридцать с чем-то, старше других, особенная. В чем отличие, он не понимал; может быть, движения или энергетика? Или длинные ноги? Нет, что-то другое, что-то неуловимое… Она не вписывалась по типажу, ее не должно здесь быть.
Женщина вывела его из равновесия, другие стриптизерши не производили на него такого эффекта. Но эта…
Майлз разглядывал Санну, ее короткие светлые волосы, красные губы, кожу молочного цвета… За всем этим жила радость, мир для Санны олицетворял собой свет…
В пиджаке завибрировал мобильный, Ингмарссон судорожно ответил.
– Да?
– Здорово, Ингмарссон.
Снова Томми. Он точно знал, когда лучше не звонить.
– Здорово, Томми.
– Как дела?
– Ничего.
– Что значит «ничего»?
– Понятия не имею.
Томми закашлял прямо в ухо Майлзу.
– Что ты делаешь? – спросил он.
– Обедаю.
– Где?
Связь то и дело прерывалась. «Наверное, Томми использует гарнитуру в машине», – думал Майлз.
– В городе.
– Нравится?
– Что?
– Обед. Еда вкусная?
– Да, вполне.
Громкий гудок. По-видимому, какая-то из проезжавших рядом машин.
– Что ты ешь?
– Что я ем?
– Да, что ты ешь?
Майлз рассмеялся.
– Странные ты вопросы задаешь, Томми!
– Ведь нет ничего странного в вопросе о том, что ты ешь. Что в этом странного?
Санна сидела на корточках, широко расставив колени, и сосала большой палец – туда, сюда, туда, сюда.
– Да нет, ничего.
– Так что?
– Пасту, – соврал Майлз.
– Паста… Это вкусно, Ингмарссон.
– Ага.
– Можно все, что угодно, говорить об итальянцах, но в приготовлении еды… Какого хр…
Майлз услышал протяжный гудок на другом конце и потом голос Томми, ругавшегося себе под нос. Затем тот вернулся к разговору:
– Ингмарссон, ты здесь?
– Да, да.
– Почему люди так делают? Вот так ездят, меняют полосу, не включая поворотник?
– Не знаю.
– Если б я работал в дорожной полиции, то перестрелял бы всех.
– Понятно.
– Я серьезно.
– Хорошо, хорошо, Томми.
Майлз ждал, когда прояснится цель звонка.
Томми откашлялся.
– А ля стриптиз?
– Что, извини?
– Никаких извини. У тебя в меню паста «а-ля стриптиз»?
Это было так же унизительно, как удар между ног. Ингмарссон потер под носом.
– Можно и так сказать, – пробормотал он.
– Думаешь, меня это колышет?
– Нет, не думаю.
– Верно. А других, может, и да.
Санна на спине, качает бедрами вверх-вниз, черные лаковые сапоги блестят.
– Так что не светись, Ингмарссон.
– Я так и делаю.
– Нет, не делаешь.
Майлз не понимал, о чем он.
Санна приподнимает ягодицы, трусики съезжают вниз.
– Забей на это.
– Забить на что?
– На все. Забей на расследование.
Трусики вертятся вокруг ее указательного пальца, неспешно и красиво. Потом она отпускает их. Кружась, они улетают в темноту. Майлз провожает их глазами. В голове у него звучит шум лопастей винта из какого-то старого военного фильма: шух, шух, шух.
– Чего?
– Просто сиди и притворяйся, что работаешь. Не напрягайся.
– Почему это?
– Потому что я так сказал. Гунилла и Эрик Страндберг напортачили с делом. Если ты добьешься успехов, их память будет запятнана, вот как-то так. Я не хочу этого. Они были моими добрыми приятелями, хорошими полицейскими.
Санна сидит на корточках в середине сцены, ноги широко разведены, демонстрирует Ингмарссону все самое интересное.
– Копы покрывают копов, верно?
Томми Янссон закашлялся. Кашель никак не отпускал. Когда Томми снова заговорил, в его голосе появилась хрипота.
– Да и вообще, кого, блин, это все парит, Ингмарссон? Трое мертвых русских бандитов…
Новый приступ удушливого кашля у Томми. Ему стало легче.
– …и испанский недомафиози, который сбежал из страны или вообще горит в аду. Чего нам еще надо? По мне, граждане в безопасности, и дело давным-давно закрыто, оно закрылось само по себе. Понимаешь?
Нет, Майлз не понимал.
– О чем ты говоришь, Томми?
– Разыграй спектакль. Придумай что-нибудь, мне плевать что. Но подумай о том, что ты полицейский, Ингмарссон. Полицейский, который каждый день торчит в порноклубе. Как, твою мать, это выглядит, по-твоему?
Ингмарссон не отвечал, зажав переносицу большим и указательным пальцами и закрыв глаза.
– Особенно когда все придурки в этой стране стали феминистами. Тебя сожрут. А если нет…
Томми сделал художественную паузу.
– Если нет, то что? – спросил Майлз, по-прежнему не открывая глаза.
– Мы – копы, Ингмарссон. Я прикрою тебя, ты не будешь высовываться. Мы поможем друг другу, старый добрый кодекс чести копов, о’кей?
Майлз молчал.
– Отлично, Ингмарссон, так держать, – сказал Томми и нажал отбой.
Майлз открыл глаза и просто сидел с телефоном в руке, чувствуя себя униженным. Кодекс чести копов, какого хрена? Ингмарссон сунул телефон в карман пиджака. Не таким он помнил Томми Янссона. Однако люди меняются. Майлз знал, что Томми был приятелем Гуниллы и Эрика Сандбергов, их близким другом. Но наверняка Томми руководствовался какими-то своими мотивами, и он выражался предельно ясно, когда предлагал ему работу. Майлз сразу понял, тут что-то нечисто, а иначе как бы ему дали дело об убийстве? Есть же миллион копов лучше его, которые жаждали вести это расследование.
Ну-ну…
Выбор прост. Он понял, что может с одинаковым успехом просиживать задницу в Управлении и пить плохой кофе – и просиживать ее же в отделе и слушать, как коллеги, привирая и приукрашивая, рассказывают о временах, которых не существовало в природе.
