Всё б ничего, но Божья кара —У этих толстых есть поджарый,Вертлявый шут, артист с гитарой,Он сладострастник-особист.На нас он кляузы катает,Потом их сам себе читает,А нас хватает и пытает,Такой старательный садист.И было б славно ТриздваразуДать по скулам бы по полразу,Причём бы всей Девакой сразу,Чтоб он немедленно издох!Но мы чего-то ждём, да ноем.А невтерпёж – скулим, да воем.И Бога о спасеньи молим.Да только нас не слышит Бог! —
«А может, сам Раздватрис такие текстики и пишет», – вдруг промелькнуло у Колобриоля.
– Эй, Триздвараз, так было прежде, но теперь прежнее кончилось! – покончив с песней, сурово крикнул баритон без фуражки. Завтра… нет! Сегодня тебя сожрут львы и тигры, рррр… – зарычал он устрашающе.
– М-да! Зав… сегодня скушают тебя зверики, тигрики и лёвики! Рииии… – повторил фальцетом в фуражке козырьком назад и захихикал, довольный.
– А мы тебя больше не боимся! Чего ты нам теперь можешь сделать?
– Да, теперь-то мы уж тебя совсем не боимся. Вот.
И тут благородные мысли Метьера о любви к людям подверглись серьёзному испытанию, ибо сверху полилась вонючая струя, а за ней и вторая. Метьер вжался в стену, но брызги до него всё равно долетали. Вот это приключение! Хорошо, что полуфрак Ангора был так велик, что позволил втянуть в себя и руки и, отчасти, голову. «Как страус в песок», – подумал Метьер, и вспомнил, что Страус, это прозвище второго толстяка, своим ростом и неуклюжими манерами напоминающим главного палача и танцора. Не зря болтают, что Раздватрис его побочный сын. Видимо, в этом секрет его быстрой и успешной карьеры при дворе.
– Ах вы, бездельники! – раздался вдруг зычный голос. – Вас охранять поставили, а вы в каком виде?!
– Мы не бездельники, мы рев-волюци… – начал один.
– …онеры мы! Вот мы кто! А ты кто такой?! – подхватил второй.
– Я кто?! Ах, вы…!!! – распекающий набрал побольше воздуху и заревел так, что павлины опять заорали дурными голосами. – На-дра-лись до того, что своего начальника не узнаёте!!! – и поскольку свет луны едва продирался сквозь облако, он поднёс к лицу фонарь.
– Господин генерал?! Мы пропали! – в фуражке козырьком назад в ужасе закрыл ею лицо.
Да, это был знаменитый генерал Бонавентура, ревностный служака при дворе трёх толстяков, а вот поди ж ты, одним из первых перешёл на сторону мятежников.
– Ничего мы не пропали! – наглым тоном заявил сидящий на траве и мотающий портянку без фуражки, – мы не рабы ему, а свободные повстанцы. А господ сегодня товарищ Ти… ти, – он никак не мог натянуть сапог, – товарищ Титибул, – натянул он сапог, – отменил сегодняшним указом! – Он встал на четвереньки, но подняться пока не мог. – Теперь мы такие же свободные личности, как всякие… генералы! – И, держась за длинную в ножнах саблю близко подошедшего Бонавентуры, он поднялся и дыхнул ему в лицо отдохновином. – Мы теперь все товарищи.
– Да, мы теперь товарищи, – с удивлением произнёс непривычное слово второй и нахлобучил фуражку козырьком вбок. – Мы товарищи, да? – ласково спросил он, осторожно тронув генерала за рукав.
– А я и не говорю, что я господин, – вдруг струхнул старый служака, – я тоже вам товарищ. Но всё же я покаместь ваш начальник, – голос его, устыдившись минутной слабости, забулькал, как магма в груди готовящегося к извержению вулкана. – И поскольку Я ваш начальник… – генерал говорил тихо и раздельно, – Я прикажу вас… сейчас… повесить… без суда и следствия… по революционным законам! – лава накопилась и хлынула на горе находящимся возле. – Я сам вас повешу, как… как своих товарищей, как обосравшихся своих товарищей, я вам, наглецы, покажу товарища, я вам мозги повышибаю! – И стал вытаскивать из ножен заржавевшую от безделья саблю.
– О! Не надо! Не надо, господин генерал, – с козырьком назад упал на колени, – не надо нас вешать! – умолял он, хотя Бонавентура собирался их рубить, да сабля не вытаскивалась!
– Пусть! Пусть он нас повесит! – вдруг завопил без фуражки. – Мы свободные повстанцы, пусть он выбьет нам мозги!
– Не повстанцы вы, а засранцы… – устав воевать с саблей, проникновенно заметил старый вояка. – Пошли вон отсюда!..Уведи его в караулку, – тихо приказал он стоявшему на коленях более трезвому гвардейцу.
И когда они отошли, наклонился над ямой, стараясь фонарём осветить сидящего.
– Вот видишь, друг Ангор, – сказал он задушевно. – Какая жизнь-то началась! Бардак. А ты доигрался! – он добавил громкости, – говорил я тебя, что не надо так с народом, с простыми людями! – генерал нарочно исковеркал слово, чтоб если кто подслушивает, услышал, как он к этому народу близок. – Теперь вот страдай за свою… за своё… – он не мог вспомнить нужного слова и махнул рукой. – А мне тебя, дружочек, искренне жаль, – он убавил громкость и добавил слезливости. – Решили не устраивать над тобой общего, ну, народного суда. Зав… то есть уже сегодня, кинут тебя к зверям безо всяких свидетелей, и… и раздерут тебя звери-то… ведь это ж… звери… Должно быть, это очень больно? – спросил он как бы сам себя. – А дом-то твой в деревне земляки твои сожгли, вместе с «курятником», – сказал он почему-то весело, – помнишь, как там хулиганничали-то? – он взвизгнул. – А что это у тебя… лиана какая-то свисает… ты же можешь… того… – он вытянул лиану наверх и осмотрел конец. – Прощай. Спасибо, что не просишь о помощи. Не помогу! Честно. Во-первых, ты враг номер один, хуже толстяков, – сказал он громко. – А во-вторых, – добавил он тихо, – ты меня первый и сдашь, или прирежешь при встрече, уж я тебя, как облупленного, знаю! Да ты спишь, что ли? Скажи хоть словечко, друганы ж мы были. Али умер? – он опустился на колени и протянул фонарь пониже. Кстати и луна вынырнула. И тут Колобриоль не удержался. Ему же было всего двадцать лет. И он был несколько легкомыслен. Так что на вопрос генерала он выпростал из фрака голову, скорчил рожу, конечно же, «ме-е» произнёс, а потом язык выставил.
