На свою голову в этот день Лешка вернулся раньше обычного домой. Увидев дома посторонних, привычно отвернулся и прошел в свою комнату.
— А вот и он, чертяка, даже не здоровается, — повернувшись к Лешке, воскликнула Елизавета Тимофеевна, в прошлом — почетный работник народного образования и преподаватель биологии в Лешкиной школе.
Лешка мог бы знать Елизавету Тимофеевну лично, но поскольку он учебой особенно не увлекался, то, соответственно в пришедшей пенсионерке учительницу не признал.
— А чо я? Чо сразу, как чо-нибудь, так сразу я? — откликнулся Лешка. — Я домой пришел, чо, нельзя, чо ли?
— Тут баушки на тебя жаловаться пришли, — сообщил, глядя в пол, глава семейства.
— Бать, чо им надо? — Лешка медленно пошарил сначала в одном кармане, затем в другом, вытащил пачку сигарет, зажигалку и прошел мимо стоявших пенсионерок на кухню. Сел на табурет и закурил, сосредоточенно глядя в пол. После долгой паузы сказал:
— Ну давайте выкладывайте, зачем пришли?
Елизавета Тимофеевна побагровела, нервно поправила прическу и сказала:
— Видишь ли, Алексей, ты, когда проезжаешь мимо наших окон на своем мотоцикле, создаешь такой шум, что посуда в моем шкафу подплясывает.
Из-за тебя я ни телевизор не слышу, ни радио и просто боюсь выйти во двор по той простой причине, что ты запросто можешь сбить меня с ног…
— Не-а, такого не может быть, — возразил Леша, пуская дым кольцами. — С ног я еще никого не сбивал, я же, блин, лучше всех в нашем микрорайоне езжу, хоть кого спросите — все подтвердят. А что посуда дребезжит, так вы, как белые люди, вставьте пластиковые окна — ни фига слышно не будет: тишина вам обеспечена, даже если Третья мировая начнется. Я это… вполне серьезно говорю. Вон Мочаловы как поставили пластик, так сразу у них тишина стала как в гробу, хотя на первом этаже живут.
Я утром за Митькой заезжаю, сигналю, сигналю, ору, ору, все соседи уже матерятся, а он — хоть бы хны.
— Ну знаете, молодой человек, — возмутилась Елизавета Тимофеевна, — так мы с вами ни о чем не договоримся. Мы рядовые пенсионеры, и денег на пластиковые окна у нас нет. А даже если бы и были, мы все равно имеем право на тишину даже во дворе. На тишину, слышите? Я больше двадцати лет в школе проработала, воспитала не одно поколение достойных людей и хамства в свой адрес не потерплю! Что-что, а постоять я за себя сумею — будь здоров! Если вы, уважаемый Алексей, еще будете шуметь — мы пойдем жаловаться к нашему участковому…
— И пойдем! — закивали головами спутницы Елизаветы Тимофеевны. — Сколько можно такое издевательство терпеть?
— Да поди не надо сразу к участковому-то, чо мы, не люди, чо ли? Давайте по-человечески, договоримся, — произнес, все так же виновато глядя в пол, Санек. — Лешка больше по вашему двору ездить не будет, ведь так? — Тут он подмигнул сыну и хотел было разговор продолжить, но Елизавета Тимофеевна жест сообщника увидела и быстро перебила Санька:
— Как вам не стыдно, а еще отцом семейства называетесь! Позор!
На крик пожилой учительницы вышла из своей комнаты Ленка. Увидев Елизавету Тимофеевну, она густо покраснела и сказала:
— Мало того, что вы мне аттестат своей поганой «тройкой» испортили, вы еще пришли сюда учить жизни моего родного брата! Вы же мне чуть жизнь не сломали…
— Эт-та тебе «тройку» поставила, — тыкнула в пожилую учительницу пальцем мама и, повернувшись всем корпусом к Елизавете Тимофеевне, продолжила: — Да из-за вас Лена в медицинское училище должна была экзамены сдавать, а могла бы из-за одного четверочного аттестата просто так поступить! Просто так! Отдать аттестат — и здрасьте-пожалуйста, поступить! Вы чем соображали, когда ставили оценки выпускникам? И теперь еще будете здеся у меня в доме права качать?! Да если даже вам Лешка все окна разобьет, я не пошевелюсь, хоть к участковому, хоть к самому Путину обращайтесь! И как у людей хватает наглости вламываться в чужую семью (слово «семью» Натка произнесла по-деревенски с ударением на «е») после того, что вы сделали?!
Старушки, видя неожиданный поворот событий, быстро засобирались уходить, но тут, что называется, прошибло Саньку. По правде сказать, в судьбе дочерей он большого участия не принимал никогда, но вдруг ему не то стало жаль Лену, не то пенсионерки не понравились — во всяком случае он, закрыв собой дверной проем, разразился:
— Не-а, баушки, давайте разберемся, раз уж пришли. Сейчас все и разложим по полочкам аккуратно, как в аптеке чтобы было. Вы, мать вашу за ногу, хотели испоганить жизнь моей дочери Леночке. Вы хоть понимаете, кто она такая? Вот видите эти глаза? — Он взял дочь за подбородок. — Да за эти глаза я любому, любому — слышите? — пасть порву! (Надо заметить, что Санек был на все сто уверен, что Лена — его дочь.) Она, бедная, маялась, переживала, как дура последняя все зубрила ночами, чтобы в училище это, как его… медицинский колледж поступить. А вы — раз, бац и типа пусть идет полы моет? Ан нет, хрена вам, вот лягете в больницу, а там будет работать Лена. Она вам утку, думаете, подаст или укол какой поставит? Ага, щас! Разбежалась!
— Да как вы смеете так с нами разговаривать? — возмутились пенсионерки.
— Смею-смею, еще как смею, — заверил Санек. — Я вообще щас в милицию позвоню и скажу, мол, обворовали честных людей средь бела дня. А мы вас тут поймали с поличным — и доказывайте потом, что не верблюды! Сейчас знаете, как дела шьются? Не знаете? Ну так я объясню. Я-то знаю!
Ситуацию спасла Елизавета Тимофеевна: ей вдруг стало плохо. Прямо посреди грязного коридора Швабровых она потеряла сознание.
…Сначала она увидела коридор в розово-фиолетовом цвете, потом — себя со стороны, плывущей в небольшой прозрачной речушке. Эта река впадала в океан, и ее вот-вот должно было вынести в теплые и глубокие океанские воды.
По берегам она видела людей, все ей что-то радостно кричали, махали руками, но она устремилась прямиком к океану. Вдруг одно лицо ей показалось знакомым, и она попробовала ему в ответ махнуть рукой…
— Смотри, смотри, она дышит. Дыши, дыши, так-так-так, молодец! Пришла, пришла в себя!
Елизавета Тимофеевна открыла глаза и увидела перед собой озабоченные лица врачей…
Немного позже она узнала, что «скорую» ей вызвал Санек и что у нее случился инсульт. Но, внимательно оглядевшись в больничной палате, Елизавета Тимофеевна вдруг заплакала. Ее старшая дочь отдыхала с внуками в Крыму и на днях должна была вернуться домой, младшая — уже много лет жила на Севере.
Не сказать, что отношения у нее с детьми не сложились, нет. Они добрые, славные, милые: просто сейчас в больнице она вдруг остро почувствовала одиночество и ненужность. У нее и раньше такое случалось, особенно после похорон мужа, а потом вроде бы ушло и, как ей казалось, навсегда. А тут…
Елизавета Тимофеевна расплакалась. Неслышно в палату вошла молоденькая сестричка, тихо сделала ей укол, и женщина успокоилась. Закрыла глаза и увидела себя в речушке прозрачной и теплой, русло которой вот-вот должно было впасть в такой же прозрачный и теплый океан…
